Эпиграммы - Марк Марциал

5 Ты же по целым дням продолжаешь по-прежнему кашлять:

Партенопей, не катар мучит — обжорство грызет.

Был ты когда-то богат, но тогда мужеложником был ты

И не знаком ни с одной женщиной ты не бывал.

Нынче к старухам ты льнешь. До чего только бедность доводит,

Коль в женолюбца теперь ты обращен, Харидем!

Много дней уже, Луп, Харисиану

Невозможно любовью утешаться.

На вопросы друзей он им ответил,

Что расстройством желудка он страдает.

Полла, зачем ты венки мне из свежих цветов посылаешь?

Я предпочел бы иметь розы, что смяты тобой.

Ты одобряешь стихи, что бегут не по гладкой дороге,

А, спотыкаясь, летят по каменистым тропам;

И меонийца поэм тебе представляется выше

«Се Луцилия столп, зде почиет Метрофан».

5 Ты в восхищенье, прочтя «земли плодоносныя лоно», —

Все, чем Пакувия там или же Акция рвет.

Хочешь, Хрестилл, чтобы я подражал твоим древним поэтам?

Пусть я погибну, когда мерзостей ты не знаток.

257

В этой могиле лежит дитя Эолиды, Канака,

Крошка, которой пришлось семь только зим пережить.

Что за напасть, что за зло! Ты, однако, готовый заплакать,

Путник, не сетуй на то, что она мало жила.

5 Смерти ужаснее род был смерти: жестокою язвой,

Севшей на нежных щеках, был ее лик искажен.

Были и сами уста изъедены злою болезнью,

И не достигли костра целыми губы ее.

Если стремительный лёт судьбы ее был неизбежен,

10 Пусть бы унес ее рок, но по другому пути.

Смерть же спешила пресечь языка ее милые звуки,

Чтоб неспособен он был строгих богинь умолить.

Вздор говорит, кто тебя, Зоил, считает порочным:

Ты не порочен, Зоил, ты — воплощенный порок.

У Феодора-певца приют его пиэрийский

Отнял огонь. Каково, Музы и Феб, это вам?

О преступленье, о срам, о позор для богов величайший!

С домом-то вместе не смог домохозяин сгореть!

То, что ты злобствуешь так и везде мои книжки поносишь,

Я извиняю тебе: прав ты, залупа-поэт.

Мне безразлично и то, что стихи мои унижая,

Ты их крадешь у меня: прав ты, залупа-поэт.

5 Нет, меня мучает то, что, рожденный в самых Солимах,

К мальчику ты моему лезешь, залупа-поэт.

Что запираешься ты, Громовержца мне храмом божишься?

Врешь ты, залупа! Божись мне Анхиалом своим.

Каждый раз, когда, Флакк, целуешься ты с сосунами,

Думай, что ты опустил голову в ванну для ног.

Марция влага, не Рейн здесь струится, германец, зачем же

Мальчику ты не даешь выпить обильной воды?

Варвар, не смей, от воды победителя прочь отстраняя

Граждан, напиться давать лишь побежденным рабам.

258

В ночь я могу четырежды, но и в четыре-то года,

Право, с тобой не могу я, Телесилла, хоть раз.

От целовальщиков, мой Флакк, спастись негде:

Бегут навстречу, ждут тебя, теснят, давят

Всегда и беспрестанно там и сям, всюду.

Ни язва злая, ни прыщи твои с гноем,

5 Ни подбородок гадкий, ни лишай грязный,

Ни губы, что испачкал жирной ты мазью,

Ни капля с носа не спасет тебя в холод.

Целуют и в жару, и если ты мерзнешь,

И коль невесту целовать идешь — тоже.

10 Напрасно голову тебе в башлык прятать.

Проникнет целовальщик через все щелки.

Ни консулат, ни трибунат, ни шесть фасций,

Ни прут в руке надменной, ни крикун ликтор

Прогнать не в силах целовальщиков этих.

15 Пускай ты на высокий трибунал сядешь,

Пускай в курульном кресле ты народ судишь,

Все ж целовальщик и сюда к тебе влезет.

Тебя в слезах, в ознобе целовать будет,

Он поцелует, хоть зевай ты, хоть плавай,

20 Хоть испражняйся. Против зла одно средство:

Кого не хочешь целовать, возьми другом.

Только со стула встаешь (я сам замечал это часто),

Как залезает тебе, Лесбия, туника в зад.

Вытащить правой рукой пытаясь и левой рукою,

С плачем и стоном назад ты вырываешь ее:

5 Так застревает она в Симплегадах крупного гузна

И, попадая туда, как в Кианеях сидит.

Хочешь порок излечить безобразный? Тебя научу я:

Ты никогда не вставай, Лесбия, и не садись.

Владеть подругой, Флакк, не надо мне тощей,

Которой впору, как запястье, мой перстень,

С коленкой голой шилом и с бедром бритвой,

С хребтом спинным пилой, с концом на нем острым.

5 Но не нужна и туша в тысячу фунтов:

Ценитель мяса, не ценитель я жира.

Как это, Флакк, рассмотрел ты Таиду, такую худую?

Верно, способен ты, Флакк, видеть и то, чего нет.

Право, мне вовсе не врал про тебя говоривший, что очень,

Лидия, ты хороша телом своим, не лицом.

Так ведь и есть, коль молчишь и лежишь за столом ты немая,

Словно бы лик восковой иль живописный портрет.

5 Но лишь откроешь ты рот, то губишь ты, Лидия, тело,

И никого, как тебя, так не подводит язык.

Будь осторожна! Смотри, чтоб эдил тебя не услышал:

Это ведь чудо, коль вдруг статуя заговорит.

259

Так и душою ты чист, и по внешнему облику скромен,

Что изумляюсь, как мог стать ты, Сафроний, отцом.

Прочь убирайся, жена, или нраву нашему следуй:

Я ведь не Курий какой, Нума иль Татий тебе.

Ночи мне проводить за веселою чашей приятно,

Ты же торопишься встать, мрачно напившись воды.

5 Милы потемки тебе, забавляться люблю я при лампе

И услаждать свою плоть даже при свете дневном.

Туникой скрыто, плащом и повязкою все твое тело,

Я же всегда наготы полной добиться хочу.

Я целоваться люблю, подражая нежным голубкам,

10 Ты же целуешь меня, будто бы бабку свою.

Ты без движенья лежишь и без голоса, пальцем не двинешь,

Точно несешь на алтарь ты фимиам и вино.

В раж приходили рабы фригийские, стоя за дверью,

Только лишь Гекторов конь был под женою его.

15 Хоть итакиец храпел, но любовно всегда Пенелопа,

Как ни стыдлива, его нежной ласкала рукой.

Ты запрещаешь мне то, что Гракх с Корнелией делал,

То, что с Порцией Брут, с Юлией делал Помпей.

Раньше еще, чем служил Юпитеру кравчий дарданский,

20 За Ганимеда была часто Юнона ему.

Если пленяет тебя суровость, Лукрецией можешь

Быть ты в течение дня; ночью — Лаиды хочу.

Фунт ты мне, Гаррик, дарил, а теперь четверть фунта даришь ты.

Хоть полуфунтом бы мне, Гаррик, ты долг уплатил.

Раз есть время тебе ходить к патронам,

Прочитай ты хоть это, Вибий Максим:

Ведь не очень-то занят ты делами.

Четырех даже много строчек? Прав ты.

Книгу до самых рожков перекрученной мне возвращаешь,

Будто ее прочитав, Септициан, целиком.

Все ты читал. Это так: я верю, радуюсь, знаю.

Точно так же и я пять твоих книг прочитал.

Право, насытиться мог ты, читатель, такой бесконечной

Книжкой, а просишь еще несколько дистихов ты.

Но ведь и Луп свой процент, и харчей себе требуют слуги.

Что же, читатель, плати. Будто не слышишь? Прощай!

КНИГА XII

Валерий Марциал приветствует своего Приска.

Я знаю, что должен выступить в защиту своего упорнейшего трехлетнего безделья; его не оправдаешь даже и теми столичными делами, при которых мы легче оказываемся надоедливыми, чем обязательными; еще меньше можно оправдать его при том провинциальном одиночестве, в котором мы, если только не безмерно заняты, пребываем и без всякого утешения, и даже без достаточной причины. Выслушай поэтому мои доводы. Первое и главное — то, что мне недостает моих слушателей-сограждан, к которым я привык, и я вижу, что выступаю на чужом форуме; ведь если что нравится в моих книжках, то это подсказано мне моим слушателем: об этой тонкости суждений о том, что дает пищу уму — библиотеках, театрах, сборищах, где удовольствия неприметно сочетаются с образованием, — словом, обо всем, что мы по нашей прихоти оставили, мы тоскуем, точно всеми покинутые. А тут еще скрежет злословия горожан и зависть вместо суждения, а ведь один или два зложелателя — это уже много для нашего местечка; сталкиваясь с этим, трудно не чувствовать ежедневно тошноту. Поэтому не удивляйся моему отвращению к тем занятиям, каким, бывало, предавался я с восторгом. Чтобы, однако, не отказать тебе в твоих настойчивых просьбах при твоем приезде из столицы (ибо отблагодарить тебя я могу, только поднеся тебе то, что в моих силах), я принудил себя к тому, что в прежние дни бывало для меня удовольствием, и, позанимавшись всего несколько дней, приготовил угощение в честь такого близкого мне слушателя. Мне бы хотелось, чтобы ты, которому только и можно подать его без всякого опасения, не побрезговал оценить его и внимательно рассмотреть, а также, что тебе всего труднее, высказать свое суждение о наших шутках беспристрастно, чтобы мы, если ты разрешишь, могли бы отправить в Рим книгу, не только написанную в Испании, но подлинно испанскую.