Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

— После как-нибудь расскажешь, — согласился Холмов. — Не история с Каргиным меня сейчас беспокоит, а история с тобой, Кузьма. Как тебе помочь? Вот о чем и думаю. Был ли ты в райкоме? У секретаря Рясного?

— Был у одного начальника в кабинете. Молодой, собой красавец.

— Нет, это не Рясной.

— И еще один меня на кино снимал.

— Надо было пойти прямо к Рясному.

— Все одно не подсобил бы. Вот ежели б с тобой… А? — У Кузьмы от радости повлажнели глаза. — А что? Поедем в станицу. И родные места проведаешь, и мне подсобишь. Наши властя тебе, Алеша, сразу подчинятся. И Ивану прикажешь, чтоб на мотоцикле за мною не гонялся. Поедем, а?

И опять братья сидели молча.

«Нет, не поедеть Алексей, — думал Кузьма. — Отвык от родных мест, не пожелаеть трогаться в дорогу…»

«И чем бы брата утешить, что бы ему такое сказать? — думал Холмов. — Ведь он ждет ответа и уже дуется. А если поехать? Взять да и решиться? Давно ведь собираюсь, да никак не соберусь. Как раз случай подвертывается…»

И все же Холмов ничего не сказал брату. Перевел разговор на другую тему, стал расспрашивать, как живет старший брат, Игнат, что нового в станице, о Корнейчуке тоже спросил. Ни в тот день, ни в последующие дни разговора о поездке в станицу не было.

Молчание брата Кузьма понял как нежелание помочь ему и обиделся. «Что ему теперь станица, что ему теперь наша жизнь», — с обидой думал Кузьма.

В эти дни, когда Кузьма был рядом, Холмов чаще обычного вспоминал свою молодость, когда ему было двадцать, а Кузьме двадцать три, русоголовые братья Холмовы были похожи один на другого, как бывают похожи близнецы. Только Алексей ростом выдался повыше Кузьмы. Теперь же от былого сходства ничего не осталось. Поставь их рядом и скажи, что это братья, — никто не поверит. А почему? Может быть, потому, что Кузьма все еще носил старинную казачью одежду. На нем были брюки не на поясе, а на очкуре и без ширинки. От Кузьмы пахло сеном и лошадиным потом. Он любил верховую езду и говорил, как говорят кубанцы, «отбирають» вместо «отбирают», «дають» вместо «дают».

Мысленно Холмов сравнивал себя с братом. Трудно было представить себе, что в молодости Алексей Холмов был похож на Кузьму Холмова. Прошли годы, и жизнь изменила Алексея Холмова. Что-то в нем пообтесала, что-то подравняла, что-то убавила, а что-то прибавила, и из казачьего сына получился вполне интеллигентный мужчина. И голубые его глаза стали светлее, и черты бледного лица мягче, и привычки и манеры не те, что были прежде. Поэтому и печаль брата о коне показалась Холмову непонятной. Так с годами бывшего весленеевского казака перестали волновать заботы своего же брата-казака. «Ить силком отбирають мою радость, — слышался ему басовитый голос брата. — Ить коня сам я и вынянчил и взрастил. Подсоби, братуха…»

Чем дольше Холмов думал о Кузьме и его горе, тем больше убеждался, что именно ему, и не как брату, а как Холмову, и надлежало прийти на помощь табунщику. «И помочь-то совсем нетрудно, — думал он. — Надо пойти в райком к Рясному, и Рясной все сделает… Поездка в Весленеевскую. Это хорошо. Может, избавлюсь от бесполезной траты времени? Может, не лекцию мне надо готовить, а ехать в станицы и помогать людям? Поеду в родную станицу и начну с того, что заступлюсь за брата. А там, гляди, найдутся и другие дола… Было бы желание помогать, а такие, кто нуждается в помощи, всегда найдутся…»

И Холмов твердо решил отправиться с Кузьмой в Весленеевскую.

«Но вот вопрос: как и на чем ехать? — думал Холмов. — У Кузьмы свой транспорт — он поедет на коне. А я? Взять машину у Антона? Или попросить Кучмия? Знаю, генерал не отказал бы. Он сам охотно бы поехал со мной на своей „Волге“. Или, наконец, позвонить Проскурову? Тоже не отказал бы в транспорте. Но стоит ли ехать на машине? Получится как-то нехорошо. Я, Холмов, как человек, привыкший к удобствам, умчусь на „Волге“, а мой брат Кузьма будет плестись следом на коне? Нет, так ехать нельзя. А если нанять грузовик? Поставить в кузов Кузьму Крючкова и уехать всем вместе? Но, во-первых, кто даст грузовик для транспортировки одного коня, да к тому же и принадлежащего частному лицу? Никто. Ни одна автоколонна не возьмется за это дело. Во-вторых, как-то неловко мне явиться в казачью станицу, где родился и вырос, с конем, стоящим в кузове грузовика. Осмеют казаки, и правы будут. А что, если пойти пешком? По белому свету? Как ходят туристы. Не спеша, с остановками пройти от Берегового до Весленеевской? Где двигаться на своих двоих, а где поочередно ехать в седле».

«Пешком по земле родимого края… — продолжал думать Холмов. — Что может быть прекраснее? Повстречаюсь и с утренними зорями, и с вечерними закатами, и с людьми, с кем давно уже не встречался. И увижу дали неоглядные. И вспомню молодые годы. И оживут во мне забытые запахи земли, ее тепло и ее ласка. Пойду, обязательно пойду. Или теперь, или уже никогда. Но как объяснить Ольге и Антону? Опять Ольга не поймет меня, как, бывало, многое не понимала. И опять станет искать врача-психиатра и писать слезные письма Проскурову. Да и что скажет Проскуров, когда узнает о моем пешем походе? А, все одно! Пойду! Как говорится, семь бед — один ответ…»

Его решение идти в станицу пешком было твердым и окончательным. Но Кузьме об этом он пока не говорил. Ничего не знала и Ольга. В раздумьях о том, как он будет идти в Весленеевскую, прошла неделя. Кузьма заметно скучал. Во дворе покосил и скормил коню всю траву. Ее оказалось мало. Привозил траву из леса, нагружая оберемками коню на спину. Пора бы Кузьме и в путь-дорогу, а брат так еще и не сказал, поедет в Весленеевскую или не поедет.

На седьмой день, проснувшись в отличном настроении, Холмов за завтраком сказал:

— Братуха! Все будет так, как ты хотел. И не грусти, а сядь и поведай мне ту правдивую историю, что приключилась с Каргиным. Что с ним такое стряслось?

— Это можно, — охотно согласился Кузьма. — Только та история, Алеша, невеселая, и быстро ее не рассказать. Так что наберись терпения.

Глава 8

— Из песни, братуха, слова выбрасывать не положено, — начал свой рассказ Кузьма. — Что было, то и было. И ежели говорить о происшествии, каковое случилось с Каргиным, то никак не можно умолчать про то, как оно зачалось. Через то и не стану обходить место, каковое может показаться тебе стыдливым или непристойным, и скажу: всему виною был Маруськин подол!

— Как подол? — спросил Холмов. — Почему подол?

— Потому, что Маруся подняла свой подол и таким бесстыжим манером преградила путь Каргину. Было это в июне. Кукуруза подросла и просила вторую прополку. По дороге, мимо полольщиц, поднимая пылищу, прошумела «зла». Была у Каргина такая машина чистейшей голубой масти. Ну, пронеслась та «зла» и не остановилась. А через часок пылить обратно. И сызнова не остановилась. Полольщицы помахали платками, а «злы» и след простыл. Через какое-то время мчится обратно, и опять мимо. Маруся сказала своим товаркам: «На обратном пути я его подкараулю». Была Маруся Овчаренкова вдовая, молодая, собой бедовая — и на язычок и на работу. В войну потеряла муженька… Ну, смотрять бабы, пылить «зла». Вот тогда-то Маруся выбежала на дорогу и подняла подол, аж повыше некуда. Что тут делать «зле»? Объехать бессовестную бабочку, свернуть — нельзя: по бокам высокая кукуруза, можно повредить растенья. Пришлось затормозить. Шофер, парень молодой, усмехается, молчить. Из «злы» вышел Степан Каргин. На нем галифе, рубашка под узким пояском, кубанка надвинута на лоб, — и в самый палящий зной кубанку не снимал. Стоить, смотрить на Марусину преграду, усмехается в усы. Недоволен такой задержкой. Щурить глаза, гимнастерку под пояском одергиваеть и на Марусин грех косится… Ну вот, ты уже, братуха, и усмехаешься? И уже не веришь? — обиделся Кузьма. — А я ведь говорю истинную правду. Поезжай в Старо-Конюшенскую и сам спроси, как оно было дело.

— Говори, говори, — сказал Холмов. — Ну и что же дальше?

Ну, стало быть, покосился Степан на Марусю и говорить:

«По какому праву этими своими бабскими прелестями мою машину затормозила?» — «А чем же тебя, председатель, остановить? Не летай, как сумасшедший, мимо колхозных тружениц. Рад, что в шикарную машину влез. Зажирел, Каргин, света белого не видишь…» — «Что тебе надо? Говори!»

Маруся говорить спокойно:

«Мне лично от тебя ничего не нужно. Но чего ты мимо своих же людей раскатываешься и никого не видишь? Остановил бы свою быструю, зашел бы к полольщицам, сказал бы им ласковое слово. Побеседовал бы с труженицами. Спросил бы, как-де живете, как-де трудитесь, как ваши детки, какое у кого есть горе. Ох, не к добру эта твоя гордость и недоступность, Степан Степанович! Домину себе построил. Забором отгородился. А откуда у тебя это богатство? Награбил в колхозе! Ить ты же наш, станичный, на кого стал похожим? Чужой стал, отвернулся от своих». — «Да ты кто для меня? Кто ты есть такая?» — «Ревизия. — И Маруся смеется. — Послушай моего совета, Степан Степанович. Ты чуток меня постарше, но дело-то не в годах…» — «Какой совет? Говори!» — «Не летай, Степан Степанович, в поднебесье, а спускайся на землю, а то…» — «Что — „а то“? Что будеть? Договаривай…» — «Беда будеть, вот что. — И смеется. — Ежели я захочу, то завтра могу поменяться с тобой местами. Ты возьмешь мою сапочку и станешь на рядок с полольщицами, а я сяду в твою „злу“. Тогда что запоешь, Каргин?» — «Ой, шутница! Это же твоя личная фантазия!» — «А ежели не фантазия? Ежели жизнь так вдруг повернется?» — «Эх, Маруся, Маруся, бабочка ты хоть куда, а вот умом бог тебя обидел. Да будеть тебе известно, Маруся, что никаких со мной приключений не свершится. И чтоб ты оказалась на моем месте, а я на твоем, — это никак невозможно. Так-то, Маруся…» — «А ежели возможно? Ежели твоя, Каргин, жизнь сама возьметь да и перевернется? — еще раз спросила Маруся. — И ты станешь рядовым колхозником, а я председателем? Тогда что?»