Стать огнем - Наталья Нестерова

Отоспавшись, Степан не раздумывал долго о жене и семье, мысли о них лишь промелькнули. Навалились раздумья трудовые: надо то сделать и это, про одно не забыть и про другое… Черти! Забрали планшет, там блокнот и карандаш — записал бы, на память не надеясь. Ведь домой приедешь, там новые проблемы навалятся, и здравые мысли, сейчас ему в голову пришедшие, забудутся.

Несколько лет назад коммуна «Светлый путь» была преобразована в колхоз с тем же названием. Степан уступил давлению из Омска и в общем-то был согласен с аргументами: надо показать людям, что именно колхозная форма хозяйствования на сегодняшний день передовая. Был принят новый Устав (образец спущен сверху), из которого ушли многие коммунарские принципы.

Но люди-то остались! Заматеревшие мужики, вошедшие в цвет бабы — бывшие коммунары, за короткий срок своим трудом создавшие крепкое сельскохозяйственное производство, выстроившие практически новое село. Это был мощный костяк, не позволявший всякой шелупони, неизбежно прибивавшейся к колхозу, лодырничать, вносить разброд и «сеять язвы».

Степан улыбнулся, вспомнив, как на одном из общих собраний ораторствовал его заместитель, сметливый, но горячий мужик, из двадцатипятитысячников (столько рабочих партия в 1930 году отправила на село для укрепления колхозного строя), со смешной хохляцкой фамилией Неубийбатько — поводом бесконечных шуток и подтруниваний.

Неубийбатько потребовал, чтобы вышли и встали лицом к залу те, кто работает спустя рукава.

— Глядите в лицо честным коммунарам, тьфу ты, колхозникам! — потребовал он. — А народ, на теле которого вы сеете язвы, пусть смотрит на вас!

С тех пор у них повелось на вопрос об отсутствующем и не занятом трудом человеке: «Где он?» — отвечать: «Сеет язвы».

Переломным был тридцать четвертый — год небывалого урожая. Переломным не в том смысле, что было плохо, стало хорошо. И было-то уже с продыхом, с работой не до зеленых чертиков в глазах, а стало совсем отлично — резко повысили выдачу хлеба на трудодни. Коммунары из личных запасов продали кооперации пять тысяч центнеров зерна. На тридцать тысяч рублей! А в следующем году — того больше.

Теперь, по прикидкам Андрея Константиновича Фролова, на трудодень можно будет выдать девять килограммов зерна. Эх, хорошо бы округлить до десяти! Но, с другой стороны, надо формировать дальнейшие стимулы, как говорит Неубийбатько.

Колхозные передовики-стахановцы, а их человек пятьдесят, получат до восьмидесяти центнеров зерна! Какие еще нужны аргументы в пользу коллективного труда? Неубедительно? Пожалуйста! Каждый год отправляем на учебу ребят: на механизаторов, агрономов, врачей, учителей. Недостаток специалистов острый, но за счет возвращающихся ребят начинает потихоньку ликвидироваться. Зайдем в дом любого колхозника… лучше передового… почему мы должны делать выводы, исходя из тех, кто язвы сеет? Итак, что видим? Например, велосипед (уже три штуки в селе), патефон, швейную машинку (почти у всех), музыкальные инструменты…

Бабы, хоть и коммунарки, остаются бабами. Если Манькин Сенька купил балалайку, то Глашка своему Тимке прет из города гитару, невзирая, что Тимке медведь на ухо еще при рождении наступил. Танька, завидев гитару, в свою очередь дает добро мужу на покупку баяна, но тут уж справедливо — Танькин Васька не хуже Сашки Певца музыкант.

Ирина Владимировна Фролова приобрела пианино. Второе пианино куплено на колхозные средства, установлено в клубе, организована учеба на инструменте для детей усидчивых и к музыке одаренных…

Что еще? Глаза разуйте! Как колхозники и особенно колхозницы одеты? По праздникам, конечно. Лучше городских. Далее обратим внимание. По стенам в клубе вымпелы и грамоты алеют, слева в тумбе переходящее Красное знамя Западно-Сибирского округа, слева в аналогичной тумбе Красное знамя Омской области. Знамена хоть и переходящие, а второй год у них пребывают!

— Знамена! — фыркнула Анфиса Ивановна. — Вымпела! Тряпки на древках!

Степан остановился в центре камеры. Оказывается, он все это время расхаживал от окна к двери. Ни дать ни взять доктор Василий Кузьмич, бегающий по их горнице, размахивающий руками и всех обвиняющий. И спорил Степан с матерью. При жизни ее не могли к миру прийти, и после маминой смерти он все пытается ей свою правоту доказать.

Сел на нары, локти на колени поставил, голову склонил, пальцы в шевелюру запустил.

Голос матери продолжал звучать:

— А вот в Погорелове, в твоем родном селе? Тож колхоз.

Погореловский колхоз «Заветы Ильича» возглавляла Акулина Майданцева. Максимка наотрез воспротивился в председатели избираться. После отъезда Нюрани он вроде бы и оправился: женился, детей народил, управлял и держал в узде многочисленную и, как на грех, сплошь женскую родню… Птицу вольную, ястреба, орленка, если хочешь приручить, во дворе держать, надо у нее вырвать маховые перья — тогда не улетит и биться перестанет. Отрастут перья, а птица уже к человеку привыкла, домашняя. Вырвала и увезла Нюраня Максимкины перышки, новые не отросли. Он жил честно, правильно и нормально. Однако не летал, неба не видел. Ходил и видел только землю.

На трудодень колхозники в «Заветах» в лучшем случае по два килограмма зерна получат. Акулина — зверь-работящая баба, но организатор из нее никудышний. За одно, за другое хватается, ничего не успевает. Грамота политическая отсутствует, да и простая хромает — читает Акулина по слогам и складывает на пальцах.

У Акулины пятеро детей, и вся майданцевская женская гвардия тоже на ней, потому что не может она, ревнивица, любимого Максимушку оставлять один на один с подросшими сестрами да племянницами. Присланного в колхоз двадцатипятитысячника, сормовского рабочего, на которого, казалось бы, надо было свалить надзор за всей бухгалтерией, за отписки на распоряжения-постановления, градом сыпавшиеся из Омска, усадить на учет-контроль, Акулина сожрала, как волчица, которая убивает не от голода, а из злости-куражу. Сормовец запил, снюхался с забулдыжной самогонщицей, и вытащить его на свет можно было только жесткими мерами: окатив ледяной водой и пинками под зад.

— Но ведь так было всегда! — продолжал спорить с матерью Степан. — Одни роды-семьи поднимались и крепли, другие — по разным причинам — хирели, растворялись.

— Не было такой политики, чтобы христианские семьи рушить, а бусурманские оберегать! Почему нехристей не коллективизировали?

Степан хорошо представлял лицо матери, на котором презрительная гримаса сменяется гневной.

Ему нечего было возразить. Дословно помнил слова из постановления Сибкрайкома: «Не подлежат конфискации и выселению хозяйства и семьи: татаро-бухарцев, немцев, латышей, эстонцев, латгальцев». Только в Омском округе проживало почти сорок тысяч немцев, одиннадцать тысяч татар. Латышей и эстонцев — общим числом пятнадцать тысяч, поляков — восемь тысяч. Их хозяйства и сейчас выделяются на фоне обнищавших, околхозненных коренных сибиряков. Достаток в «Светлом пути» и еще в пятерке колхозов — исключение, а не правило.

Степан снова встал и заходил по камере. Почему с двумя самыми дорогими людьми, оказавшими на него громадное влияние, почему с матерью и с Вадимом Моисеевичем он не находит согласия даже после их смерти? Не спорит с ними мысленно, для этого у него времени нет, только сейчас, в застенке, появилось. Но нет-нет да и мелькнет на краю сознания Анфиса Ивановна — яростная, руки в бока, политически безграмотная, но по сути человеческой правая.

Или привидится Учитель, кашляющий, кутающийся в шинель:

— Пойми, Степан! Перед нами большие цели, которые должен осуществить в принципе безграмотный, невежественный, морально-нравственно небезупречный движущий класс. Нам некогда выращивать с пеленок, баюкать, лелеять, воспитывать на лучших традициях мирового гуманизма и просветительства идеальных бойцов революции. Что имеем, то имеем. Цель оправдывает средства — в данном случае этот циничный императив оправдан.

— Оправдано самосожжение моей матери? — спросил Степан вслух. — Смерть других матерей и младенцев неразумных?

Дернул головой, как бы опомнившись, и далее возражал Учителю мысленно.

Он присутствовал на заседании Омского окружкома ВКП(б), когда после горячки коллективизации слегка опомнились и заговорили о перекосах и перегибах.

Степан слушал доклад, в котором перечислялись «ошибки».

Раскулачили пастуха Никиту Седова за то, что имел подпаска… раскулачили крестьянина за то, что в его доме проживала сирота-инвалидка… в Саргатском районе раскулачили бедняка за то, что имел кличку Монах, приобретенную им из-за того, что до революции трудился в монастыре… раскулачили вдовца за то, что его замужняя дочь приехала на десять дней помочь отцу… раскулачили вообще неизвестно почему в селе Красноярке учителя, наверное, кто-то из сельских активистов зуб на него имел… в Калачинске десять середняков купили сообща молотилку, и за это сельский совет, выполняя план по раскулачиванию, включил их всех в списки…