Стать огнем - Наталья Нестерова

Словом, очередная бюрократическая чушь. Но теперь, в связи с замужеством, статус Нюрани изменился и прошлое ее под лупой не рассматривалось. Ей не пришлось, как другим абитуриентам, писать, сколько у родителей имелось наемных работников, а также коров и лошадей.

Кроме того, у нее была протекция в лице старшего врача городской больницы, которого Нюраня в свое время напугала своими рыданиями. Перед старшим врачом, членом приемной комиссии института, за Нюраню хлопотали его верная медсестра Мария Егоровна и акушерка Ольга Ивановна. Ради своей хранительницы Марии Егоровны старший врач зачислил бы в студенты и обезьяну. Ольгу Ивановну он уважал. Других чувств эта дама, чернослив на ножках, вызывать не могла. Чернослив имел самый низкий процент смертности рожениц в Курской области.

Когда при зачислении личное дело Пироговой Анны Еремеевны легло на стол и члены приемной комиссии заинтересовались ее необычным сибирским происхождением, старший врач накрыл бумаги своей пятерней, хрупкой и одновременно сильной кистью хирурга:

— Тут мое поручительство!

Мечта сбылась, Нюраня поступила в медицинский институт. И оказалась на краю бездны под названием невежество. Четырех классов сельской школы, зазубривания латинских названий костей человеческого скелета и прочих премудростей из книг, что привозил из Омска брат Степан, что успела прочесть под руководством Ольги Ивановны, было совершенно недостаточно, чтобы тронуться с места, понять, о чем толкуют лекторы. Объем знаний Нюрани в таких предметах, как математика, химия, физика, биология, исчислялся легко — ноль! Экзамены на «удовлетворительно» сдала только потому, что вызубрила как молитву ответы на несколько билетов, «случайно», то есть при участии все того же врача, попавшиеся ей на экзаменах.

Нюраня была не единственной, у кого хромало предыдущее образование, но одной из немногих, кто стремился ликвидировать белые пятна и более не желал сдавать экзамены «на дурочка».

У нее краснели и слезились глаза — из-за ночного чтения при керосиновой лампе; ныло тело, болели кости и суставы — от многочасового сидения, отсутствия привычных физических нагрузок. Иногда брызгали слезы: как ни хороша была память Нюрани, а не могла усвоить столько, сколько хотелось запихнуть в голову.

Нюраня не высыпалась, но никогда не куняла на лекциях, зато в постели с мужем отключалась в самый неподходящий момент.

Пироговы недолго прожили в съемной избе — Емельян выхлопотал небольшую квартиру, за обустройство которой взялся с горячим энтузиазмом. Их семья была семьей с перепутанными ролями. Жена практически не участвовала в домашнем хозяйстве, квартиру убирала и готовила еду приходящая женщина, неразговорчивая и аккуратная. Емельян тащил в дом мебель и радовался новой этажерке, шифоньеру, кровати — так, словно получил государственную награду. Вернее, так он не радовался бы даже ордену на грудь.

Емельян заставил подоконники горшками с цветами, купил на рынке кружевные салфетки, устелил ими все плоскости и поверхности. Внутренний мир Емельяна делился на две неравные части: одна, неглавная, — служба; вторая, основная, — семья. У Нюрани никакого деления не было, ее заботила только учеба, подстегиваемая унизительностью собственного невежества.

— Какой ты у меня славный! — хвалила она мужа после очередного приобретения, вроде фикуса в кадке. — Добытчик!

— Правда? — светился от радости Емельян.

«Однако полюбить тебя, — мысленно добавляла Нюраня, — у меня не получается».

Она вступила в комсомол, но в общественной жизни института не участвовала, прикрывшись трудно протекающей беременностью. На самом деле беременность она не замечала, а немощь объяснялась нервным перенапряжением. В другой ситуации Нюраня с удовольствием рисовала бы стенгазеты, посещала кружки, митинги, шествия, участвовала в самодеятельности и ликвидации неграмотности. Но ее собственная неграмотность поглотила все силы, всю активность. Выглядела Нюраня не лучшим образом. В институт поступила цветущей девушкой, а через три месяца превратилась в свою тень. Эти перемены ее не пугали. Можно подумать, что тем беременным бабам, что цепами бьют, зароды ставят, жнут или весь световой день у печи стоят, легче.

Емельян, что нетипично для мужика, хотел не сына, а дочь — вторую Нюраню. И супруга ему угодила — весной тридцать шестого года родила девочку. Емельян назвал ее Кларой — в честь Клары Цеткин, деятельницы международного коммунистического движения. Коллегам он объяснял, что имя выбрано «по причине отсутствия в святках» — чтобы не было соблазна окрестить, и в русле борьбы с религией как опиумом для народа. Сам же тайно, в том числе от жены, договорился с домработницей, и та привела надежного (не сообщающего в органы фамилии родителей, которые окрестили детей) попа, совершившего обряд над новорожденной Катериной.

Нюраня дома пробыла всего лишь месяц, пока не приехала славная и смышленая четырнадцатилетняя девочка Ульяна, выбранная Ольгой Ивановной Пироговым «в дети» — так называли малолетних нянек, трудившихся за прокорм.

Молоко Нюраня сцеживала, но его прожорливой и быстро растущей Кларе-Катерине не хватало. Она устраивала дикий плач, и голосок с рождения у нее был сильный, хоть прямо в пеленках в хор отдавай — всех перекричит. Ульяна закутывала ребенка и мчалась в мединститут. Нюраня, равнодушно относившаяся к мещанским стремлениям мужа украсить квартиру, была ему искренне благодарна за то, что дом их находился поблизости от института.

Поначалу, когда в коридорах эхом множился плач младенца и казалось, что ребенка режут на части, из аудиторий выскакивали преподаватели, хватали Клару и быстро уносили, чтобы обследовать на предмет заворота кишок.

— Да не было из нее малинового говностула, — привычно отвечала на вопросы Ульяна, так и не согласившаяся с тем, что «говно» и «стул» — одно и то же, и потому соединившая слова. — Просто жрать хочет.

Через некоторое время истошный плач «умирающей Клары» уже никого не пугал. Преподаватели только показывали Нюране на дверь:

— Пирогова! На выход!

Она на бегу расстегивала верхние пуговички спрятанной под кофтой блузки, которая лопалась на груди и мокрела от подступившего молока.

Ребенок должен подчиняться режиму — в этом Нюраня на сто процентов была согласна с учителями. Но Клара с рождения признавала только тот режим, который сама устанавливала. А иначе — рвущий в клочья барабанные перепонки, сердце, печенки и разум истошный крик младенца. Его, младенца, либо удавить, либо дать чего желает, — другого выбора нет. Но кто ж удавит хорошенького, молочно-розового, наилюбимейшего пупсика? Значит, дать ей сиську, когда голодна, поднести к окошку, когда ей хочется на солнышко посмотреть, сунуть погремушку, когда сама не знает, чего бы еще потребовать.

— Ох, наплачемся мы с этой девкой! — говорила Нюраня мужу. — Задаст она жару, повьет из нас веревочки.

— Пусть! — улыбался счастливо Емельян. — Пусть задаст, пусть повьет моя ненаглядная!

В отличие от большинства мужчин, которых общение с младенцами слегка умиляет, но больше пугает и быстро надоедает, Емельян, будь его воля, бросил бы работу и сидел с дочкой, изменил бы законы природы и сам кормил бы ее грудью.

Степан

Его арестовали ранней осенью тридцать седьмого года. Приехал в Омск на заседание окружкома партии, где его, как водится, хвалили и ставили в пример, а ночью забрали из гостиницы, отвезли в тюрьму, посадили в одиночную камеру.

Степан не испугался, хотя аресты врагов народа уже вовсю проводились. Первой мыслью было: «Хоть отосплюсь», и он действительно проспал почти сутки. Время-то было горячее: уборка, сдача зерна и скота, подготовка к зиме — на сон приходилось не более трех-пяти часов.

Арестовать, тем более осудить Степана было так же глупо, как обезглавить передовую армию. (О масштабах арестов в Красной армии Степан не подозревал.) Дури вокруг много, разберутся, извинятся, и снова паши, Степан Еремеевич, наш орденоносец, флагман, передовик. Только бы не замешкались, а то кто-нибудь скорый на язык донесет Парасе, напугает. Она ведь не сообразит, что ему тут как в санатории, только питание плохое.

Два года назад они зимой побывали в крымском санатории. Природа на юге, конечно, впечатляющая, но зима отвратная, слякотная, сырая, дожди да ветра. Кормили в санатории на убой, культурная программа была на уровне, номер со всеми удобствами, лечебные процедуры: грязи, ванны, массажи и вдыхание кислорода через намордник. Степан сбежал бы через неделю, но доктор сказал, что организм его жены ослабленный и нуждается в лечении. Парася и в самом деле через месяц лечебно-курортной жизни округлилась, весу набрала, на обычно бледном лице заиграл румянец. Доктор сказал, что ей необходимо регулярное санаторное лечение, и Степан не раз предлагал жене выхлопотать путевку. Но без него Парася ехать отказывалась, а Степану было жаль терять время, отрываться от работы. Для него лучший отдых — рыбалка да охота.