Король зимы - Бернард Корнуэлл

— Как было бы чудесно видеть себя такой, какая ты есть на самом деле, — сказала она.

— Бог видит нас такими, — ответил я, — и только Он. Она, наморщив лоб, внимательно посмотрела на меня.

— Ненавижу, когда ты говоришь со мной таким проповедническим тоном, Дерфель. Тебе это не подходит. Но если Гвиневера не была красавицей, почему же Артур так в нее влюбился?

— Любят не только красивых, — наставительно произнес я.

— Разве я это говорила? — раздраженно перебила Игрейна. — Но ты сказал, что Гвиневера околдовала Артура в первое же мгновение, и если не красотой, то чем же?

— Всем своим существом, — туманно ответил я. — Его кровь вскипела и задымилась.

Игрейне это понравилось. Она улыбнулась.

— Значит, она все же была красивой?

— Гвиневера бросила ему вызов, — объяснил я, — и он решил, что не будет мужчиной, если не сумеет пленить ее. А может, боги просто морочили нас? — Я пожал плечами, не в состоянии найти причину. — Но дело не в красоте, — добавил я, — Гвиневера была больше чем просто красавица. Женщин, подобных ей, я никогда не видел.

— Включая и меня? — ревниво воскликнула моя королева.

— Увы, — тихо сказал я, — мои глаза с годами стали плохо видеть.

Она засмеялась моей ловкой увертке.

— А Гвиневера любила Артура? — допытывалась Игрейна.

— Она любила его устремленность, — сказал я. — Она любила его власть над Думнонией. Но она любила его и таким, каким он впервые явился перед ней. Он был в своих сверкающих доспехах, великий Артур, блестящий, неподражаемый военачальник, пред кем трепетали и меча которого боялись во всей Британии и Арморике.

Королева играла кистями пояса своего белого платья. Некоторое время она молчала.

— Как ты думаешь, я превратила кровь Брохваэля в дым? — вдруг спросила она.

— Превращаешь еженощно, — сказал я.

— О Дерфель, — вздохнула она, соскользнула с подоконника и подошла к двери, откуда можно было обозреть весь наш короткий коридор. — А ты когда-нибудь любил так? — неожиданно спросила она.

— Да, — признался я.

— Кто она? — мгновенно обернулась Игрейна.

— Не важно, — уклончиво ответил я.

— Нет, важно! Я требую! Это была Нимуэ?

— Нет, это не была Нимуэ, — твердо сказал я. — С Нимуэ было по-другому. Я любил ее, но не сходил с ума от желания. Я просто считал ее... — Я умолк, подыскивая подходящее слово. — Восхитительной, — смущенно проговорил я, пряча глаза, чтобы Игрейна не увидела моих слез.

Она немного подождала.

— И кого же ты любил? Линет?

— Нет! Нет!

— Тогда кого? — упорствовала она.

— Со временем появится и эта история, — сказал я. — Если доживу.

— Конечно доживешь! Мы пришлем тебе хорошей еды из Кара.

— Еды, которую мой лорд Сэнсам отберет. — Я не желал, чтобы ее добрые усилия пропадали даром. — Отберет как пищу, не подобающую простому брату.

— Тогда поехали жить в Кар! — пылко воскликнула она. — Пожалуйста!

Я улыбнулся.

— С радостью бы, леди, но, увы, я поклялся остаться тут.

— Бедный Дерфель.

Она вернулась к окну и принялась наблюдать, как копает в саду брат Маэльгвин. Вместе с ним был оставшийся в живых послушник, брат Тудвал. Второй послушник умер от лихорадки в конце зимы. Тудвал пока еще здравствовал и делил келью со святым. Святой хотел, чтобы мальчик научил его буквам, желая, вероятно, выяснить, на самом ли деле я перевожу Евангелие на язык саксов. Но парнишка, по-моему, был не очень смышлен и годился скорее для копания земли, чем для чтения. Пришло, кажется, время заиметь в Динневраке несколько настоящих ученых. Эта хилая весна снова оживила наши обычные споры о дне Пасхи, и мира у нас не будет, пока эти споры не разрешатся.

— Сэнсам на самом деле поженил Артура и Гвиневеру? — перебила мои мрачные мысли Игрейна.

— Да, — сказал я.

— И произошло это не в настоящей большой церкви, с песнопениями, трубными звуками и дождем золотых украшений?

— Это случилось на поляне у ручья, — сказал я, — при лягушачьем кваканье и под сыплющимися за бобровой плотиной золотыми ивовыми сережками.

— А нас поженили в пиршественном зале, — усмехнулась Игрейна, — и дым до слез разъедал мне глаза. — Она пожала плечами. — И какую же историю ты придумал в оправдание?

Я покачал головой.

— Никакой.

— А на провозглашении Мордреда королем, — она пристально посмотрела на меня, — меч не воткнули, а всего лишь положили на камень? Ты уверен?

— Он просто лежал на нем. Клянусь, — я перекрестился, — клянусь кровью Христа, моя леди.

Она пожала плечами.

— Дафидд ап Груффуд переведет твою историю так, как я пожелаю, а мне хочется, чтобы меч был воткнут в камень. Мне нравится, что ты по-доброму описываешь Кунегласа.

— Он и вправду был хорошим человеком, — сказал я, помня, что Кунеглас — дед мужа Игрейны.

— А Кайнвин и на самом деле была красивой? — продолжала выспрашивать Игрейна.

Я кивнул.

— На самом деле. У нее были голубые глаза.

— Голубые глаза! — Игрейна поморщилась. Она наверняка подумала о том, что голубоглазыми чаще всего бывают саксы. — А что сталось с брошью, которую она дала тебе?

— Не помню, — соврал я.

Брошь преспокойно лежала в моей келье, надежно спрятанная от соглядатаев Сэнсама. Святой, кого Господь безусловно превознес над всеми людьми, живущими и умершими, не позволяет нам владеть даже малыми сокровищами. Все наши вещи должны быть сданы ему на хранение. Это правило незыблемо, и я сдал Сэнсаму все, включая и Хьюэлбейн. Но, да простит меня Бог, брошь Кайнвин я оставил у себя. С годами золото стерлось до гладкости, и все же, когда я по ночам вытаскиваю брошь из тайника и разглядываю ее при лунном свете, в еле заметных линиях узора мне видится лицо Кайнвин. Иногда я дерзаю дотронуться до нее губами. Каким же стал я глупым стариком! Возможно, я позже отдам брошь Игрейне, потому что, знаю, она это оценит, но пока эта капля золота для меня как царапинка солнечного света в холодном сером сумраке. Конечно, когда Игрейна прочтет эти мои слова, она узнает, что брошь не пропала, но, коли моя королева так же добра, как я думаю о ней, она позволит мне сохранить это невинное напоминание о давней греховной жизни.

— Мне не нравится Гвиневера, — сказала Игрейна.

— Значит, мне не удалось убедить тебя, — вздохнул я.

— По твоим словам, она рисуется жесткой и злобной женщиной, — сказала Игрейна.

Некоторое время я молчал, прислушиваясь к блеянию овец за окном.

— Она могла быть по-настоящему доброй, — медленно проговорил я. — Умела печального развеселить, несчастного сделать счастливым. Но у нее было отвращение ко всему привычному, обычному. В ее мире как бы не существовало калек, некрасивых или скучных вещей. Она страстно желала исключить из своей жизни все, что причиняло ей неудобства. В мире Артура, наоборот, находилось место и для уродливых, и для бедных. Он всем хотел помочь.