Где-то во Франции - Дженнифер Робсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не передумаю. Простите меня, Робби.
Неужели он и в самом деле думал, что она уступит? Если думал, то он глупец. Глупец, который видит только одну дорогу вперед, хотя и не может ее обозреть.
Он поднялся на ноги, отошел от нее, с каждым шагом сердце вспархивало в его груди.
– Тогда нам больше нечего сказать друг другу. Прощайте, Лилли.
– Прощайте? Я вам только что сказала, что остаюсь.
– Я знаю. – Он заставил себя не поворачиваться к ней. – Но между нами все кончено, между вами и мной. Поэтому я прощаюсь.
Часть третья
Из тишины, из птичьего из щебета идут они,
Из чащ зеленых, как трава, идут в страну руин,
Где не цветет ничто – одни лишь небеса…
Зигфрид Сассун. Прелюдия: Войска, 1918
– 34 –
Декабрь 1917
Перед самым Рождеством Эдвард написал Лилли письмо, в котором спрашивал, не могла бы она ненадолго заехать в Сент-Омер. К счастью, мисс Джеффрис пошла Лилли навстречу и подарила ей два полных дня, начиная с полудня 28 декабря. Это был ее первый отпуск после поступления в ЖВК почти девять месяцев назад.
Мисс Джеффрис, несмотря на свои строгие требования к женщинам под ее началом, вероятно, заметила, какой несчастной стала Лилли после артобстрела Пятьдесят первого. Скорее всего, она объяснила это себе отложенным шоком. И в самом деле, с Лилли случился своего рода шок. Слава богу, что мисс Джеффрис ничего не знала ни о душевных муках Лилли, ни об истинных причинах шока.
«Между нами все кончено, между вами и мной. Между нами все кончено…»
Слова Робби постоянно звучали в голове Лилли надгробной песней, которая убила все радости в ее жизни, которая утяжеляла каждый ее шаг, и что бы она ни делала, что бы ни думала, эти слова не смолкали. Они преследовали ее во сне и в часы бодрствования (хотя она и пыталась бороться с ними собственными словами – «это все к лучшему, ты выживешь, ты должна исполнить свой долг»), они не находили отклика в ее сердце.
Когда во второй половине дня поезд Лилли прибыл в Сент-Омер, Эдвард ждал ее на платформе. Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу, потом он закинул на плечо ее сумку и повел под дождем в крохотный и довольно обветшалый дом пансиона Сен-Бертен – лучшее, что ему удалось снять без заблаговременного бронирования.
Но комнатка Лилли была чистой и опрятной – было там даже белое льняное покрывало на узкой кровати, даже изящные подснежники (или perce-neige, как их называла хозяйка пансиона) в подставке для яйца. Но самое главное, здесь хватало горячей воды, чтобы хорошенько вымыться перед ужином.
Эдвард, хотя и сбрил усы, мало изменился с прошлого Рождества, когда она видела его в последний раз. Он, по мнению Лилли, был красивейшим из мужчин, каких ей доводилось видеть, и, вполне вероятно, самым харизматичным. Ему достаточно было улыбнуться и заглянуть собеседнику в глаза, как тот или та спешили выполнить его желание. И мадам Мерсье не стала исключением: когда она встретила их, выражение ее лица было мрачным и неуступчивым, но Эдвард взял ее за руку, поблагодарил на своем безупречном французском за гостеприимство и объявил ее дом превосходным во всех отношениях.
Потрясенная его уважительным отношением, мадам Мерсье к ужину вознаградила их огромной миской рыбного рагу и свежеиспеченным хлебом, даже принесла небольшую бутылку белого вина. После ужина они удалились в гостиную, где хозяйка растопила камин, и Лилли читала вслух отрывки из «Королевских идиллий» Теннисона, которые взяла с собой именно для этой цели. Полчаса спустя она отложила книгу, пригасила масляную лампу на каминной полке, и они начали беседу – говорили вполголоса, а их лица освещались лишь мерцающим в камине пламенем.
Начали с домашних новостей, о которых Лилли не знала ничего, потому что ни родители, ни сестры не написали ей ни слова с того времени, как она покинула Эшфорд-хаус. Их тетушка Августа умерла несколько месяцев назад, сообщил ей Эдвард, и оставила свое немалое состояние собачьему приюту в Бэттерси.
– Все состояние?
– До последнего шиллинга. Мама была в бешенстве. Ты же знаешь, как она обхаживала тетушку Августу.
– Вот без чего я вполне могу обойтись, – сказала она. – Без того, как мама всегда сердится на что-то.
– Этим объясняется этакая миленькая интерлюдия всех ее писем. Она обычно начинает с разглагольствований о том, как все подорожало в магазинах. О том, что она больше ногой не ступит в лавку мясника.
– Она совсем не понимает мира за дверями ее дома, верно?
– И никогда не понимала. Но они с папой вносят свой вклад в победу. Ты будешь рада узнать об этом. – Эдвард помолчал, в его глазах загорелись искорки. – Они вспахали луга в Камбермир-холле и засадили картошкой и всякими овощами.
– Не могу поверить.
– У них не было особого выбора. Если уж король вспахал олений парк в Виндзоре, то папа должен был последовать его примеру, иначе он бы выглядел саботажником.
– По крайней мере картошки теперь им хватит, – прокомментировала это сообщение Лилли, которой так и не удалось сдержать смех.
– За них в этом смысле можно не опасаться, да? Но довольно о наших родителях, а то у нас начнется несварение. Расскажи мне лучше о мисс Браун. Как она поживает?
– Прекрасно. Ей на этот раз дали отдохнуть на Рождество, ее первый отпуск в больнице за тысячу лет, и она смогла съездить к родителям.
– А откуда она – я забыл?
– Из Сомерсета. Ее отец – каноник Уэльского собора.
– И по-прежнему одна? – спросил Эдвард, глядя в огонь.
– Шарлотта? Конечно, одна.
– Почему ты так решила?
– Не знаю, – ответила Лилли, которую вопрос Эдварда застал врасплох. – Наверное, потому что она ни о ком таком не говорила – ни разу за все годы, что я ее знаю. И она всегда с головой в работе.
– Она собирается работать сестрой после войны?
– Наверняка не могу сказать, потому что она ничего мне не говорила на этот счет. Но я не думаю, что собирается. Она очень умелая, очень хорошо знает свое дело, но я думаю, она захочет вернуться на работу к мисс Ратбон в Ливерпуле.
– Я забыл об этом ее бунтарском периоде жизни, когда она работала на даму-политика. Она по-прежнему в больнице в Кенсингтоне?
– В больнице для душевнобольных? Да.
– Там, наверно, настоящий бедлам.
– Вовсе нет. Так она, по
