Где-то во Франции - Дженнифер Робсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, сержант, расскажи, что с тобой случилось.
Сержант только покачал головой, его глаза были широко раскрыты от ужаса. Он показал на записку, прикрепленную к его мундиру. «Простая трещина левой плечевой кости, поверхностные ранения груди и брюшины, нервный шок».
– Можешь сказать, как тебя зовут, сержант?
Нет ответа. Глаза его закатились куда-то вверх, словно к небесам, по лицу потекли слезы.
Робби положил руку на правое плечо раненого, положил уверенно и мягко, попытался поймать его взгляд.
– Меня зовут капитан Фрейзер. Послушай меня минутку. Смерть тебе не грозит. Ты меня слышишь? Смерть не грозит. Ты можешь кивнуть, если понял меня?
Сержант кивнул один раз, закрыл глаза, удерживая позорные слезы.
– Я тебе обеспечу хороший, долгий отдых. Это я обещаю. – Робби посмотрел на Диксона. – В реанимационную. Я приду позже, займусь его рукой.
Он потом поговорит с полковником – сержанта нужно отправить в ближайший психоневрологический центр и надеяться, что ему попадется сострадательный врач.
Он подошел к следующему. Здесь читать сопроводительную записку не было нужды. Забинтованная голова, бинты пропитались кровью, тугая повязка на груди и нижней части живота, на левом бедре лонгет. Робби на всякий случай заглянул под бинты, и то, что он увидел, лишь подтвердило его первоначальное заключение. Солдату повезло, он, к своему счастью, уже был без сознания, пульс едва прощупывался.
– Реанимационная.
И так ряд за рядом, от одного к другому, раненые сливались в бесконечное месиво крови, разорванных внутренностей, переломанных костей. К нему присоединился Том. Другие доктора уже работали в деревянном домике, служившем им операционной.
Время от времени он позволял себе распрямиться, посмотреть вперед, прикинуть, сколько времени у него уйдет на сортировку и когда он сможет встать к операционному столу. Они продвигались понемногу, и он решил: когда доберется до конца этого ряда носилок, сбегает в туалет и глотнет чаю.
Реанимационная, предоперационная, реанимационная, морг – солдат умер в дороге – реанимационная, реанимационная, предоперационная, предоперационная, предоперационная.
Он выпрямился во весь рост – весь последний час он чуть не на четвереньках передвигался от носилок к носилкам. Голова у него закружилась, и ему пришлось нагнуться, упереть руки в колени и глубоко вздохнуть, чтобы привести себя в нормальное состояние.
Он выпрямился, отер пот и грязь с глаз, повернулся, чтобы оценить проделанную работу.
Он был один.
Палатка опустела, здесь не осталось носилок, раненых, сидевших на скамьях. Не осталось ни медсестер, ни санитаров. Пропал и Том. Палатка была пуста.
Он снова повернулся – опять его стало одолевать головокружение. Исчезло все. Даже кровь была счищена с грубых досок пола.
На палатку сошла тишина, хотя на территории лазарета никогда не было тихо. Даже пушки смолкли. Он слышал только барабанный бой собственного сердца.
Он моргнул, потер глаза, попытался прогнать этот мираж. Ему нужно взять себя в руки, прогнать из головы это странное видение, иначе он рискует оказаться в психоневрологическом центре вместе с молодым сержантом.
А это что за звук? Кто-то дышит, пытается дышать. Он повернулся, увидел одинокие носилки, оставшиеся в дальней стороне приемной палатки. Человек, лежащий на носилках, был целиком укрыт одеялом цвета хаки.
Он двинулся к носилкам, удивленный тем, что не обратил на них внимания прежде. И только тогда заметил какое-то движение под одеялом. Значит, раненый все-таки был жив.
Он не в первый раз сталкивался с такими случаями во время такого аврала, как сегодняшний. Он попытался подойти поближе, но пол под его ногами стал двигаться и наклоняться, неустойчивый, как корабль в шторм, и через несколько шагов он опустился на четвереньки и пополз.
Он добрался до носилок, снял одеяло и обнаружил, что под ним никакого солдата нет. Под одеялом лежала Лилли, его Лилли, и ее раны были хуже любого кошмара. Три обширные перевязки на груди и животе, бинты пропитались кровью и почернели, а приглядевшись, он увидел, что ее волосы, разбросанные по плечам, тоже намокли от крови.
Он размотал бинты неловкими от ужаса руками, увидел штыковые ранения, перепутать которые с чем-либо иным было невозможно, раны были глубокими, рваными и грязными.
– Лилли, боже мой, Лилли, – взвыл он, понимая, что ничем не может ей помочь.
И она тоже знала это. Ее глаза были широко раскрыты от боли, и страха, и ужаса перед тем, что она видела и испытала от рук врагов. Она знала: он не сможет ее спасти.
– Помогите мне! – вскричал он. – Кто-нибудь, подойдите и помогите мне!
Но санитары исчезли, Том исчез, старшая медсестра исчезла, кроме него самого, поднять ее было некому, а его руки от боли стали скользкими и неловкими, хотя ее тело было таким пугающе легким.
– Не оставляй меня, Лилли, – умолял он, уже сломленный. Но жизнь уходила из ее глаз, ее лицо расслаблялось в спокойной определенности смерти, а он падал мертвым грузом сквозь беззвучные небеса, пока не проснулся на своей кушетке, потный, задыхающийся.
Этот сон преследовал его несколько недель. Сон был таким живым, таким достоверным, что его мучительная яркость каждую ночь заново мучила.
Еще стояла ночь, темнота была такой непроглядной, что не позволяла разглядеть циферблат часов. Вероятно, лег он меньше часа назад. Он намеренно довел себя до крайности изнеможения, думал, может быть, кошмар в этот раз минует его.
Пустые надежды.
Он сел, порылся в своей тумбочке в поисках чистой одежды. Оделся. Зашнуровал ботинки, застегнул краги, встал. Попытался прогнать из головы воспоминания о кошмаре.
И пошел работать.
– 31 –
Дни шли, и этот был не из худших. Погода стояла отличная, в такой яркий, ясный день трудно было поверить, что октябрь вскоре сменится ноябрем. Потери на фронте были легкими, и Лилли с Констанс даже смогли себе позволить долгий перерыв за обедом, а на перевязочный пункт приехать ближе к вечеру, чтобы забрать тех, кого сержант Барнс называл «мои беспризорники и заблудшие».
Трое солдат в кузове пребывали в хорошем настроении. Легкие ранения с последующей отправкой в тыл оказывали на людей такое воздействие. Кто не обрадовался бы, узнав, что ему предстоит неделю-две поваляться в кровати тылового госпиталя?
– Спойте-ка нам, а?
Эти призывы из кузова вернули Лилли с небес на землю. Она посмотрела на Констанс, сидевшую за рулем.
– Может, что-нибудь из Гилберта и Салливана? – предложила Лилли.
– Мы бы могли, но я думаю, они бы предпочли ту песенку, которую поют все американцы. Как там поется?
– Стихи просто нелепые.
– Перестань критиковать и пой.
Где-то во
