Незваные гости - Эльза Триоле

Танцор вытянул ноги и, откинувшись, прислонился к стене, где висели фотографии звезд, с автографами и в рамках: он все еще обдумывал свой ход. Из кухни появился бармен, неся тарелки с холодным мясом. Саша вернулся к своему столу и сел рядом с Федей. Федя поднял голову, вид у него был дикий – глаза красные, волосы спутанные… Белокурый танцор протянул ему стакан водки, за которой ходил к бармену.

– Музыка! – закричал Федя.

– Что вам сыграть? – спросил танцор, севший к нему за столик.

– Музыка! – тупо повторял Федя.

– Федя, ешь, – сказал Саша, – тебе станет легче.

Федя покорно взял нож и вилку, стал резать мясо и с трудом его прожевывать.

– Ничего нет отвратительней смерти, – говорил он с набитым ртом. – Ничего не поймешь. Взяла и умерла, как раз когда я начал к ней привыкать. Она была хорошая девка. Но я тебе хочу сказать одну вещь, Саша… – Федя перестал есть и положил руку на черный рукав Саши. – Когда я увидел перед своим носом этот венок, который прислали, чтобы посмеяться надо мной, я перестал жалеть, что она умерла…

– Какой венок?

– «Марте Н…, нашему дорогому товарищу, от ячейки имени Луизы Мишель Французской Коммунистической Партии». Я успел налюбоваться… Красные гвоздики, трехцветная лента. Если бы она была жива, я бы ее убил.

Круглые щеки Феди стали пунцовыми.

– Между вами не было согласия? – сказал понимающе танцор.

– Не было! – Федя осушил бокал шампанского. – Не было согласия! Мне так же противно было жениться на коммунистке, как ей выйти замуж за князя.

Танцор задумчиво покачал головой.

– Я знал одну чету, – сказал он, – жена была русская, преданная памяти его величества царя, а он – француз и совсем других убеждений… Она стала пить. Мы ее часто здесь видели… Красивая женщина, тонкая, элегантная и прочее. А напивалась каждый день.

– Это ее муж-коммунист вызывал у нее жажду? – сострил Саша.

– Да он не был коммунистом, просто– он был не за царя.

– Ну и что же?

– Она попала в сумасшедший дом…

– В наше время перед регистрацией следовало бы требовать справку о политических убеждениях нареченных, – сказал издали бармен, и одна из девиц рассмеялась.

Федя ел с аппетитом.

– Все-таки она была хорошая девка, – говорил он, – я бы к ней привык, – слезы снова потекли по его щекам, – если бы не мои приемные родители, мы бы с ней как-нибудь сговорились. Она была дура, но… Они все время заставляли меня требовать у нее денег… А мой отец, князь, издевался надо мной из-за того, что вместо выгодного дельца я заполучил в дом коммунистку… Почему он меня ненавидит, отец? Разве люди имеют право родить детей, чтобы потом их ненавидеть?

– У вас остался ребенок, – вспомнил танцор и поднял рюмку. – За вашего ребенка!

Федя выпил и опять принялся жевать мясо. Пианист напевал под сурдинку. Одна из женщин подошла к Саше и сказала ему тихо, так чтобы Федя не услышал:

– Можно мне с ним поговорить? Пусть зайдет ко мне… Я уверена, что ему это будет полезно… Знаешь, я такая ласковая… А не пошлет он меня подальше?

Саша устал и нервничал:

– Откуда я знаю, у него не каждый день умирают жены… Попробуй…

Федя галантно сказал ей, что тронут вниманием.

– Дай ей десять тысяч франков, Саша, она милая, хочет меня утешить.

Саша достал деньги.

– Послушай, Федя, – сказал он, – я больше не могу, я пойду домой… Ты здесь в хороших руках… а мне надо завтра работать, я пойду…

Федя начал хныкать, но женщина, севшая рядом с ним на место Саши, стала его утешать, гладить, говорить ему ласковые слова, и Саше удалось уйти.

Он вернулся к себе на шестой этаж. С каждым годом число ступенек, казалось, росло, он поднимался, задыхаясь, точно взбирался на самый верх небоскреба, все чаще останавливаясь, чтобы дать сердцу успокоиться.

Саша разделся, выпил стакан выдохшегося теплого виши и лег. Не следовало ходить с пятерки… Федя – никуда не годный, безвольный парень. Если бы у Саши были Федины возможности… Старый князь давно бы примирился с Федей, если бы тот подавал хоть какие-нибудь надежды стать приличным человеком. Саше было прекрасно известно, как котируется старый князь, он был осведомлен и о его связях и о его состоянии: светский хроникер должен быть в курсе того, как фабрикуются светские отношения, политические и финансовые сделки. Дамы, у которых крадут драгоценности на Лазурном берегу, обладают мужьями и любовниками, которые оплатили эти драгоценности и которые играют какую-то роль в чем-то, например в стальном тресте… и их имена появляются то в светской хронике, то в официальных отчетах, а то и в отделе происшествий. Когда Саша интервьюировал людей в роскошных отелях «Ритц» или «Крийон», он иногда заранее разузнавал всю их подноготную. Бега, биржа, светские приемы – и все те же имена за кулисами политики и финансов… Саша отлично знал, что представляет из себя «весь Париж» середины двадцатого столетия. Сои не приходил, и Саша без конца ворочался на жесткой постели своего отрочества… Письмо из издательства лежало рядом, и Саша не мог забыть о нем ни на минуту. Он встал, чтобы выпить еще стакан виши. В кабачке было гнусное шампанское – он им скажет… Если только издательство опубликует его роман, он сейчас же напишет второй – в голове у него он уже сложился. Такой же скандальный роман, как и первый… с намеками на действительные события… он ведь знает жизнь! О, он-то знает!

Щелкнувший выключатель заставил его прислушаться… Смотри-ка, соседи не спят. Рядом двигались, шаги доносились так отчетливо, как если бы ходили по Сашиной комнате. Что за невыносимая парочка! К тому же еще и коммунисты, а Саша лишен возможности сделать им какую-нибудь гадость, ведь они – друзья его племянников, а племянники могли поссорить его с сестрой, Мишу, которая уступила ему эту комнату на шестом… Саша не мог себе позволить ссориться с Мишу. «Хочешь апельсин, милая?» – сказал сосед, правда, шепотом… Щебечущий голос соседки… Молчание, подобное многоточию, неприличному, непристойному. Шаги. Молчание… Саша встал, чтобы допить бутылку виши. Снова лег и заснул.

XX

На плоской земле, под низко нависшим небом, похожим на подведенные углем глаза шахтеров, черные остроконечные терриконы заменяли горы, были похожи на грозные дымящиеся вулканы. Башни над колодцами шахт, путешествующие по воздуху вагонетки напоминали Всемирную выставку 1890 года, Эйфелеву башню, Большое колесо… А у подножья этих высот, этих гигантских черных вершин, этого ажурного железа, все было плоско, стелилось по земле. Однообразие кирпича, досок, ржавого железа, вцепившихся в черную землю, грязную и липкую… По обе стороны прямых улиц поселка углекопов стояли двухэтажные домики, все одинаковые, будто сотни сиамских близнецов; около всех домиков – грядки с круглыми кочнами переросшей капусты, дворы, где бродят кролики и куры, лают дворняжки. На улицах играли, бегали и кричали белобрысые дети. На пустыре они забавлялись, наподдавая ногами пустую консервную банку; такая вот игра формирует футболистов международного класса, как например знаменитый Копа из польской команды футболистов…

Серж оставил Фанни и Ива в «Зале» шахтерского поселка, куда они приехали накануне. Они бились над импровизированной программой; что касается хора, то он распался еще до их отъезда из Парижа, и Серж поехал вместе с Фанни и Ивом, рассчитывая собрать хор на месте, а главное оттого, что ему хотелось побывать в этом районе. Сержу не часто удавалось путешествовать, уезжать из Парижа. Он не был ни знаменитостью, ни «католиком», ни «социалистом», и никто не стремился его убеждать, что построение социализма – нужное и хорошее дело, потому что он и так был в этом убежден. Никто его не приглашал на Восток, куда ему так бы хотелось поехать, а чтобы ехать за свой счет, у него не было денег. Вот он и жил безвыездно около Гобеленов, в своей выходящей во двор квартире. Но его интересовали новые люди и места, вот почему, хотя эта небольшая поездка на север Франции и нарушала его ежедневные занятия, он решил воспользоваться случаем, а потом как-нибудь наверстать упущенное время.

Ему хотелось посмотреть на шахтеров, пересаженных с польской земли на французскую, как рассада. Он хотел посмотреть, принялась ли эта рассада и что из нее получилось – французы или поляки. Хотя сам Серж не считал себя эмигрантом – поскольку он жил в стране, в которой родился, и Франция была его единственной родиной, как для любого француза, – он знал, что иногда пересадка оставляет неизгладимые следы даже во втором поколении… «Ростки» этой рассады возбуждали его воображение, у него был к ним повышенный интерес. Если бы родители Сержа эмигрировали позднее, если бы он родился в России, может быть, и его – как это происходит с миллионами женщин и мужчин, рассеянных по всему миру, – разрывали бы противоречивые чувства? «У меня две любви – моя родина и Париж…»[51] Даже сама Жозефина Бэкер не осмелилась бы петь: «У меня две родины…» Даже в Фоли-Бержер, даже в шутку… У нее была только одна родина, которую она чувствовала всей своей кожей, и не только потому, что кожа у нее была черная.