Русский авангард. И не только - Андрей Дмитриевич Сарабьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нужно сделать оговорку. Этот текст отчасти про себя. Про собственные ощущения в окружении живописи.
Ощущения были действительно уникальные, очень сильные. Так много живописи я не видел давно. Не считаются, конечно, музеи и выставки. Там совсем другая история – многоголосие, многоликость, за которыми иногда исчезает индивидуальность.
Здесь иное. Огромные холсты. Но не гигантомания – кажется, живописи меньше быть не может. Иначе не работает, не звучит, не воздействует.
Я погружаюсь в удивительное пространство, выстроенное живописью. Вернее будет сказать – рожденное. Потому что его никто специально не строил. Оно возникло естественным образом, как вырастает лес.
Я будто иду по коридору, его стены состоят из картин, картины соединяются друг с другом, срастаются. Хорошо, иногда тепло, иногда прохладно. Цвета ласкают глаз – пурпурные, нежно-серые. Рука невольно тянется к поверхности, чтобы почувствовать ее упругость, мягкость, нежность. Включается физиология.
Фархад Халилов. Композиция из цикла «Земные структуры». 2019
Часто спрашивают: «Что хотел сказать художник?» Да ничего он сказать не хотел! Он материализовывал то, что чувствовал, что живет у него внутри – в душе, в сердце, в руке, наконец. Банальная краска передает эти неуловимые внутренние движения. А мы, зрящие, глядящие и думающие, – вольны воспринимать результат художественных трудов каждый на свой лад. Или адекватно замыслу автора, или противоположно, с пониманием или без него.
Уверен, что в тот день авторскому замыслу мое восприятие было конгениально. Слово некрасивое, но хочется им воспользоваться, потому что в нем сверкает другое слово – «гений». Отсвет таланта художника. Как важно оказаться в нужное время и в нужном месте! Таким местом стала мастерская Фархада. Тут я увидел множество прекрасных картин и понял, как люблю живопись. Что я оказался идеальным потребителем такой живописи.
Фархад Халилов. Композиция из цикла «Неожиданный вид». 2015
Что же так взволновало, что зацепило в тот момент? Я вспомнил, как в Пушкинском музее впервые стоял перед картиной позднего Рембрандта «Артаксеркс, Амман и Эсфирь» и не мог оторвать глаз от нее. Я увидел, что живопись способна передавать самые невероятные вещи – не только глубинные человеческие переживания, но и понятия исторические, эпохальные, трагические.
Абстракции Фархада взволновали меня не меньше. Абстракция – а это его родная стихия сегодня – позволила абстрагироваться (тавтология усиливает смысл) от сиюминутной действительности и погрузиться в совершенно иные мысли и представления. Будто наступают первые дни творения. Живопись становится животворной кровью. Процесс изматывающий, трагический. Последнее определение, может быть, наиболее точно описывает происходящее – из окружающей массы живописи на моих глазах возникают новое бытие, новая вселенная. Трагизм разрушения и рождения очевиден прежде всего тому, кто при этом присутствует. То есть самому творцу. Именно поэтому мне хочется назвать Фархада человеком страдающим, страдающим буквально за весь мир.
Это чувство совершенно естественно сочетается с веселым нравом, общительностью, дружеством и хлебосольством. А про свою работу художник говорит: «Сижу в мастерской. Мажу». Снижает пафос…
А между тем сейчас он делает, по моему мнению, самое талантливое и интересное из многого, что ему удалось за всю жизнь.
Азбука про Николая Андриевича
Азбука, нарисованная Николаем Андриевичем, названа «нестранной».
Будем откровенны, в первый момент она кажется все-таки странной.
Вскоре это ощущение проходит.
Гораздо важнее понять, почему собраны такие предметы.
Детские впечатления или опыт всей жизни?
Если видеть в нарисованном философский смысл – то последнее.
(Ёрничанье отметается).
Жизненный опыт сохранил в памяти именно эти предметы.
Заложенные в сознание, они превратились в архетипы.
Истоки восходят к советскому времени, но современность вносит свои поправки.
Йод и йогурт – как прошлое и настоящее.
Каждый выбирает свою азбуку.
Личность диктует условия выбора.
Мир словесный ограничен 33 буквами.
Но мир Андриевича богаче.
Он ничем не ограничен, потому что он воображаемый,
Потому что он – мир цвета и формы, а следовательно, мир чувственный.
Разум подсказывает обратное, он хочет все объяснять.
Старается расставить предметы по привычным местам.
Так легче понимать.
Упаковка тогда всего лишь упаковка, но у Андриевича – нечто большее.
Форма и внешность остаются, но меняются суть, нутро.
Хлеб перестает быть реальностью, вернее, становится реальностью другого рода.
Цветовой реальностью.
Части азбуки собираются в один цветовой алфавит.
Шерхебель и
Щетки, как и
ЪЮЬ соединяются, срастаются в воображаемую грамоту.
Это взгляд художника, не странный, не серьезный, не
Юмористический. Отражение собственного
«Я».
Азбука Николая Андриевича. 2011
Братство Тотибадзе
В истории русского искусства было много художников-братьев. Вспомним современников Пушкина Григория и Никанора Чернецовых, или акварелистов Петра, Павла и Александра Соколовых, или знаменитых Виктора и Аполлинария Васнецовых. Можно назвать еще много других имен. Но в подавляющем большинстве случаев их творческая общность ограничивалась общей фамилией, а иногда, как у Наума Габо и Антуана Певзнера, не было даже и этого. Только, пожалуй, братья Стенберги работали в тандеме, как театральные художники и плакатисты.
Совместное творчество среди художников-братьев, как правило, феномен чрезвычайно редкий.
Братья Тотибадзе – не исключение из этого правила. Но только постольку, поскольку не пишут общих холстов. На самом деле они неотделимы друг от друга, хотя отличаются и по темпераменту, и по живописной манере, и по стилю. При полной самостоятельности каждого, они – часть особого художественного организма, имя которому «братство Тотибадзе».
Старший, Георгий, обладает удивительной способностью представлять окружающий мир в «уменьшительно-ласкательном» виде. Он демиург природы: райских садов, горных хребтов и тенистых рощ. Он радуется тому, что создает. Позиция несовременная, но верная.
Он противник урбанизма – некоторые городские пейзажи устрашающе-пустынны, другие по условности напоминают декорации. Но, главное, – в них нет и не должно быть человека. Его городские пейзажи условны и не предназначены для жизни. Дома-тюрьмы и дома-крепости. Это метафоры мира, противостоящего природному.
Черные фигурки-куколки возникают в его пейзажах то тут, то там, но это только стаффаж, наполнение пространства, в котором царит природа.
Эти же человечки появляются, когда маленькая, но воинственная армия шагает под государственным флагом на игрушечную войну. Автор посмеивается над ложной национальной идеей, над показным патриотизмом. За иронией же прячутся сожаление и горечь.
В портретах – фронтальных, постановочных – он также ироничен. И снова за иронией и нарочитой наивностью образов
