Бремя власти: Перекрестки истории - Дмитрий Мережковский

Великая Екатерина скоропостижно скончалась 5 (16) ноября 1796 года. Ее внезапная смерть открыла Павлу дорогу к трону.

Власть

Долгие десятилетия томился Павел в ожидании престола. Ему казалось, получив вожделенную власть, он обретет полное могущество и, взмахнув скипетром, словно волшебной палочкой, переделает всю Россию – да и, пожалуй, весь мир! – по своему усмотрению. Он нисколько не сомневался, есть ли у него данные для этой важной роли: «Возводя на престол монархов, Бог заботится о том, чтобы их вдохновить».

Наконец он дождался своего часа!

Пружина, сжимавшаяся столь долго, резко распрямилась, и курносый чертик в треуголке вырвался из своей гатчинской коробочки, кривляясь и гримасничая, пугая почтенное общество, за тридцать с лишним лет правления Екатерины привыкшее к совсем другим обыкновениям и порядкам. Воцарившись, Павел не изменился, как можно было бы ожидать, в лучшую сторону, а еще более укрепился в мнительности и подозрительности. Коцебу объясняет «буйства» императора тем унижением, которое приходилось терпеть великому князю. Его снедало постоянное подозрение, что к нему недостаточно почтительны: «…он не мог отрешиться от мысли, что теперь [когда он царствует] достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное и даже мнимое оскорбление достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим основанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом явились тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав» [54; 279].

Мрачная тень сего венценосного уродца, отбрасываемая на Россию лучами низкого северного солнца, оказалась гораздо более страшной, кривой и уродливой, чем сам ее обладатель. Общество, десятилетиями предававшееся неге и разврату под сенью екатерининской мантии, с упоением кинулось подыгрывать «тирану» и «сумасброду», преувеличивая во сто крат его недостатки, осмеивая чудачества, перевирая действительные анекдоты и доводя до абсурда приказы. Смена власти напоминала атаку неприятельского войска: «…тотчас во дворце приняло все другой вид: загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом», – пишет Г. Р. Державин[144] [17; 188].

Ему вторит Шарль Массон: «Траур, в который облачились дамы, вызывающие смех одежды, которые напялили мужчины, язык, который все поспешили себе усвоить, и перемены, что следовали одна за другой, привели к тому, что при встречах никто не узнавал друг друга, на задаваемые вопросы не получали ответа и говорили без взаимного разумения» [33; 41].

Следом за «военными людьми» в покои дворца и в российское общество вошел военный порядок. Началась немедленная и решительная ломка всех установок екатерининского царствования, многие из которых и в самом деле этого заслуживали.

В последние годы правления Екатерины злоупотребления чиновников, волокита и казнокрадство достигли апогея. Расхождение буквы закона с реальною жизнью, столь мучительно воспринимаемое Павлом, было повсеместным, и нередко пример подавала сама императрица. Даже ее любимый внук Александр с возмущением замечал: «…в наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду…» [40; 320].

Чрезвычайно критически настроенный Шарль Массон, признавая личные достоинства Екатерины, дает ужасающую картину последних лет ее правления: «Все пружины управления были испорчены: любой генерал, губернатор, начальник департамента сделался в своей сфере деспотом. Чины, правосудие, безнаказанность продавались с публичного торга. Около 20 олигархов под покровительством фаворита разделили Россию, грабили или позволяли грабить казну и состязались в обирании несчастных. Кто получал 300 или 400 рублей жалованья и не имел иной возможности увеличить его, кроме как злоупотребляя своим положением, строил вокруг императорского дворца дома стоимостью 50 000 экю. Екатерина, далекая от того, чтобы расследовать нечистый источник этих сумасшедших состояний, гордилась видом столицы, украшавшейся у нее на глазах, и рукоплескала беспорядочной роскоши мерзавцев, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства» [33; 43–44].

Провозгласив, что «законность должна быть основанием порядка», Павел начал свое царствование с жуткой и символичной церемонии: повелел короновать останки Петра III, перенесенные из Александро-Невской лавры в Зимний дворец, а отсюда, вместе с гробом Екатерины II, в Петропавловскую крепость. Шествие началось в семь часов вечера и продолжалось несколько часов при двадцатиградусном морозе: «…более тридцати карет, обитых черным сукном, цугами в шесть лошадей тихо тянулись одна за другою. Мрак ночи, могильная чернота на людях, на животных и на колесницах, глубокая тишь в многолюдной толпе, зловещий свет от гробовых факелов, бледные от того лица, все вместе составляло печальнейшее позорище. Войска стояли от монастырских ворот до Зимнего дворца, государь и великие князья пешком следовали за колесницею» [40; 38–39]. По велению Павла за гробом Петра III шли его убийцы: граф Алексей Орлов, несший корону, князь Федор Барятинский и Петр Пассек.[145]

«Стой, равняйся!»

Реформа армии – а особенно гвардии, – ставшая главным делом Павла, назрела уже давно. Екатерининская гвардия предавалась лени и распутству, не имея никакого понятия о дисциплине. Злоупотребления по армии были чудовищны: разворовывались целые рекрутские наборы, и многие командиры не могли отчитаться в издержках, не зная точного числа своих солдат и употребляя их в качестве рабочей силы в собственных поместьях: почти 50 тысяч солдат – восьмая часть всей армии – были таким образом превращены в крепостных! В устройстве полков не было никакого однообразия, а обучение, содержание и обмундирование солдат оставалось на совести полковых командиров.

Маневры в Павловске

Ланжерон писал, что гвардия последних лет правления Екатерины представляла собой «позор и бич русской армии», а кавалерия вообще отвратительна: лошади и упряжь плохие, кавалеристы плохо владеют саблями и едва умеют держаться в седле – «в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом» [54; XVII].

Павел считал, что армия – это машина, и главное в ней – механическая слаженность войск и исполнительность. Для начала он распределил бывшие гатчинские войска по гвардии, внедряя таким образом новые порядки службы, новые требования и строжайшую дисциплину. «Новые пришельцы из гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! – пишет Николай Саблуков. – Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из… офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства» [54; 23].

В 1797 году был объявлен смотр всем числящимся в полках офицерам, и те, кто не явился, отправлены в отставку. Это избавило армию от балласта в лице стариков и детей, нередко записывавшихся родителями в полки еще до их рождения, так что порой числились по гвардии унтер-офицеры, еще даже не появившиеся на свет и неизвестно какого пола! Во многих полках были подобные сверхкомплектные «мертвые души», получавшие между тем жалованье.

Кардинальные изменения произошли во внешности войск, преобразованной по излюбленному Павлом прусскому образцу, к тому времени уже устаревшему: длинный мундир, черные лаковые башмаки, чулки, напудренный парик с косой определенной длины. Павел продолжал обдумывать изменения и улучшения формы, и нередко случалось, что офицер, только что справивший новый мундир, принужден был на следующий день шить другой по новому образцу: в течение четырехлетнего правления Павла, сообщает Саблуков, мундиры менялись не менее девяти раз!

Павел входил во все малейшие детали. «Когда он вступил на престол, я находился в Ревеле, – пишет Август Коцебу, – и очень хорошо помню, с каким любопытством распечатан был первый от него полученный указ: в нем определялась вышина гусарских султанов и приложен был рисунок!» [54; 296].

Изменились воинские команды: например, вместо прежнего «К ружью!» следовало говорить «Вон!», а вместо «Заряжай!» – «Шаржируй!»

«Все пошло на прусскую стать, – сообщает современник, – мундиры, большие сапоги, длинные перчатки, высокие треугольные шляпы, усы, косы, пукли, ордонанс-гаузы, экзицир-гаузы, шлагбаумы (имена доселе неизвестные) и даже крашение, как в Берлине, пестрою краскою мостов, буток и проч. Сие уничижительное подражание пруссакам напоминало забытые времена Петра III» [40; 26].