Избранное - Марио Ригони

— Идти быстро, пока не нагоните передовые патрули. Передайте тогда лейтенанту, чтобы он нас подождал — нужно выбраться на другую дорогу.

Потом задула метель. Вначале она словно хотела проверить, способны ли еще сопротивляться ей снег и воздух, затем стала постепенно набирать силу. А потом (когда именно?) он увидел, что остался один и шагает в снежном облаке. Ни лая собак, ни избы, ни дерева — ничего, кроме разбушевавшейся метели. Иногда он чувствовал боль в ногах, ступавших по твердой, мерзлой земле, и ботинки звенели, точно металлические. А то вдруг проваливался в засыпанную снежной пылью яму, и ему казалось, что он вот–вот задохнется.

Наступил рассвет, а он даже не сразу это заметил. Глаза жгло, а руки и лицо словно одеревенели.

Сквозь льдинки, залепившие вязаную шапку, брови и бороду, он различил молочный свет, но и воздух, и свет сливались в сплошную ледяную пыль.

На рассвете ветер утих, и ему почудилось, будто теперь он легко ступает по этой белой пыли, вот только ноги почему–то не поспевали за ним. Вокруг ничего, кроме снега да сухой травы на продутых ветром холмах. Некуда идти, негде укрыться, совсем негде. Ни на земле, ни на небе. Негде даже присесть и передохнуть.

Не слышно больше ни выстрелов, ни криков, ни взрывов, не видно ни горящих деревень, ни вооруженных людей, ни даже мертвецов и воронов, ничего. Куда же теперь идти? Идти, идти и все. Шаг за шагом. Шаг за шагом.

Он попытался оторвать руки от края одеяла, в которое закутался, и сразу появилось ощущение, будто ломаются пальцы. Потом непослушными руками порылся в кармане шинели и нащупал зернышки кофе. Вспомнил, что подобрал их, проходя мимо перевернувшихся саней. Собрал зернышки в щепотку, сжал в ладони, вынул из кармана и сунул в рот, отодвинув прежде задубевший край вязаной шапки. Жевать зернышки тоже было тяжело, но запах у кофе был крепкий и приятный. Он снова закутался в одеяло и зашагал вперед. Ветер поутих, и дышать стало легче.

Взобравшись на холм, он различил на другом холме темную полосу леса, но селения за ним так и не увидел. «Если доберусь туда, может, сумею разжечь огонь», — подумал он. И решительно направился к лесу.

Батарею вместе с ротой альпийских стрелков придали тыловым частям. Они должны были задержать наступление русских по дороге, ведущей на юг. Тем временем головная колонна попытается вырваться из окружения. Батарее и стрелковой роте было приказано удерживать позицию до рассвета.

По дороге уже прошли бесчисленные отряды, одни в походном строю, другие группками, в полном беспорядке. Многие уже побросали оружие, а венгры вообще все до единого были безоружны. На дне балки громоздились брошенные машины, сани и боеприпасы, а вокруг, словно что–то разыскивая, бродили отставшие от своих частей солдаты. Вдали высоко к серому небу вздымались клубы черного и желтого дыма, слышались глухие раскаты и взрывы.

Еще несколько часов назад степь напоминала гигантский муравейник, но, когда бой на западе прекратился, толпы солдат по длиннющим склонам холма устремились в тыл. На истоптанном снегу остались лишь черные пятна: брошенное оружие и амуниция, а кое–где трупы застрелившихся, умерших от опьянения, ран или стужи солдат.

Батарея заняла позицию на дороге позади колонны. Четыре гаубицы нацелили в пустынное небо, навстречу снежным хлопьям, свои стволы, солдаты орудийных расчетов окопались каждый у своей гаубицы. На положенном расстоянии лежали ящики со снарядами, а чуть позади неподвижно стояли мулы, поводя низко опущенными, заиндевевшими ушами. Перед гаубицами в снег были вкопаны два пулемета. А еще дальше цепочкой залегли альпийские стрелки.

Издали, с вершины холма, могло показаться, будто отряд, завершая зимние учения, готовится к своему последнему маневру. Надвинулся вечер, а с ним и метель. Ветер, сначала легкий, слабый, теперь со свистом яростно обрушивался на людей. Наступила ночь. Наконец забрезжил рассвет. Одни солдаты зашевелились, другие остались лежать в снегу.

А потом появились они. Метель ненадолго стихла. Вначале утреннюю тишину потревожил шум моторов, а затем ее разорвали грохот взрывов и треск выстрелов. В серой изморози первые ружейные залпы и прерывистые пулеметные очереди казались нелепыми, и такими же нелепыми были движения людей в снегу, медленные, неуклюжие. Губы шевелились, но слова застывали на ветру.

Альпийские стрелки первыми открыли огонь по солдатам в маскировочных халатах, прижавшимся к броне танков. Один, а может, два танка загорелись и с грохотом взорвались. Но остальные неумолимо шли вперед среди взрывов гранат и ружейной пальбы. Гаубицы дали залп бронебойными снарядами. Снаряды с оглушительным воем проносились мимо, и лишь некоторые попадали в танки, и тогда те останавливались.

Но танков было очень много. Слишком много. Они продолжали атаку, сквозь метель прокладывая себе путь гусеницами и мощным огнем. Когда шум моторов затих, снова наступила тишина, нарушаемая лишь свистом ветра, который вздымал ввысь снежные вихри. Немного спустя повалил снег, и почерневшая земля опять стала белой.

Из сугроба выбрались два человека. Покопавшись в снегу, они что–то подобрали и потащились по бесконечной тропе. Целый день, не обменявшись ни словом, они безостановочно шли прямо на запад. Когда метель слегка унялась, они с вершины холма увидели вдали другой холм.

— Вперед, — сказал один из солдат. Это первое слово с болью вырвалось из его обледеневшего рта. — Вперед, — повторил он. — Может, за тем холмом есть жилье.

Казалось, до холма им никогда не дойти. Шаг, еще шаг, вдох, другой. Новый шаг и новый вдох.

Под вечер на вторые сутки они вдруг увидели на снегу темную тень, как и они плетущуюся куда–то в тыл. Однако они этого, похоже, ясно не осознали, да и не было у них сил ускорить шаг и окликнуть незнакомца. Но вот они почти с ним поравнялись, и тут все трое остановились. Никто не решался или не хотел заговорить первым.

— Итальянцы? — спросила наконец тень.

— Итальянцы, — ответили они.

— Альпийские стрелки?

— Артиллеристы второго полка. А ты?

— Альпийский стрелок шестого.

Дальше они пошли вместе. И все трое добрались до березовой рощи. Хотели было наломать веток и разжечь костер, но ветки на гладких стволах росли слишком высоко от земли, да к тому же с них на головы осыпался снег. Они втроем улеглись рядышком под прямыми и с наветренной стороны голыми стволами берез.

— Оставаться здесь нельзя, — сказал альпийский стрелок. — Надо уходить.

Тишина и холод стали теперь полновластными хозяевами. С ветвей обрушивались вниз и рассыпались комья снега.

— Надо вставать, — сказал один из артиллеристов. — Поднялись и двинулись дальше. Ну–ка, пошли!

А снег все падал и падал, и никто из троих не поднялся.

— Тебя как зовут?

— Анджело. А вас?

— Меня — Марко, его — Тони.

Над ветвями в разводьях облаков заблестели звезды, бесконечно далекие, ледяные.

— Надо вставать. Поднялись и двинулись дальше. Ну–ка, пошли!

На горизонте, за белыми стройными березами, темная полоса леса постепенно сливалась со снегом.

— Пошли, — сказал один. — Надо выбраться из этого леса. Может, на той стороне есть деревня.

Снег был глубоким, и они проваливались в него по колено. Шли молча, то и дело один из них выходил вперед, чтобы проложить тропку. Наконец они выбрались из леса и очутились в безлюдной пустыне. И вдруг увидели огонек. Крохотный и невероятно далекий.

Они добрались до этого огонька быстрее и легче, чем втайне смели надеяться: перед ними была маленькая изба, первая в ряду изб, словно бы схоронившихся в балке. Тут все пока уцелело — ни пожаров, ни выстрелов, ни единого следа на белом снегу. Даже собаки не лаяли. Все было окутано ватной тишиной.

В заледенелом оконце мерцал огонек свечи. Они обошли вокруг дома и наконец отыскали дверь. Постучались в нее, позвали хозяев, а может, им лишь показалось, что позвали. Но вот дверь отворилась, и они вошли.

В избе было словно разлито блаженное, обволакивающее тепло, пахло капустой, вареным картофелем, молоком. Они молча приблизились к печи, чтобы отошли у огня примерзшие к одежде и коже одеяла и вязаные шапки. Немного спустя альпийский стрелок с капральскими нашивками на шинели спросил у старика, открывшего им дверь:

— Ни;(ма партизан? Ни;(ма руски солдат?

Казалось, будто слова оттаивали у него в горле.

— Нет, — ответил старик.

— Ничего нет пожевать? Иест… — сказал капрал и рукой показал, как подносит ко рту еду.

— Мало, поко, поко, — ответил старик и улыбнулся.

— Ног не чувствую, ну, просто совсем не чувствую, — слабым голосом пожаловался альпийский стрелок, опускаясь на лавку.

Они скинули одеяла, сняли шинели, каски и вязаные шапки и ощутили себя беспомощными и словно бы голыми перед стариком и старухой, которые молча глядели на них.