Кто-то умер от любви - Элен Гремийон

Но когда я говорю о подавленности, я имею в виду только это и ничего больше: я никогда не испытывала ни чувства вины, ни угрызений совести. И продолжаю считать, что именно они — Поль и Анни — толкнули меня на все это. Я всегда была уверена, что предательство дает право на месть.

Полю я так и не сказала, что Анни покончила с собой. Он бы вообразил, что она сделала это из-за него, и тогда их роман остался бы в его памяти навеки чудесной, романтической историей любви. И его горе тоже. А я хотела изобразить ее тривиальной, вульгарной, низменной. Анни уехала с другим — вот и все, что ему полагалось знать. И я не собиралась вешать себе на шею самую опасную из соперниц — покойницу, — которую можно заменить, но с которой невозможно сравняться.

Поль так никогда и не узнал правды об Анни.

Как и о Камилле: он либо ни о чем не догадался, либо не захотел это обсуждать. И наверняка жил с этой ужасной неопределенностью: чем дальше, тем больше в его дочери проглядывали — то явно, то едва уловимо — черты любимой женщины, подобно дразнящему призраку, который поселился там, где ему совсем не место. Его любовница — в его дочери. Невыносимое смешение.

Но не думайте, бывали дни, когда мы составляли по-настоящему счастливую семью. Более того, их бывало довольно много. И нам тоже досталось немало радостей, настоящих, неомраченных, когда мы вместе весело, заразительно хохотали.

А потом родился Пьер — светлое пятно в нашей жизни. Пьер — мой сын. Наш сын — Поля и мой.

Когда я поняла, что беременна, я горячо обняла Камиллу, как будто это она подарила мне этого ребенка. Я была твердо уверена, что Пьер появился на свет благодаря ей. Без нее Пьера не было бы, он родился потому, что я его не ждала, как ждут многие бесплодные женщины.

Но тут сыграли роль и усилия Поля… а потом его срывы.

Он начал пить.

Я не хотела признаваться себе, что это неспроста, что это связано со всем, что произошло. Он так и не забыл Анни. И отправился погибать в Индокитай. Дети страшно горевали. И я тоже — гораздо больше, чем ожидала. Камилла выросла и стала очаровательной молодой женщиной, яркой и увлеченной. Не столько самой жизнью, сколько своей работой, которая всецело захватила ее. Она стала издательницей. Когда она объявила мне, что ждет ребенка, я сперва подумала, что речь идет о выходе новой книги.

Но внезапно, после долгих лет, когда на меня лишь изредка накатывали приступы легкой депрессии, все демоны, жившие в моей душе, пробудились и подняли голову, и я с ужасом поняла, что прошлое не умерло.

А я-то имела глупость думать, что такой поступок, как мой, может безнаказанно сойти с рук.

Меня охватил леденящий ужас перед новым рождением, перед появлением нового звена в этой цепи.

Я не хочу еще раз переживать то, что уже пережила, не в том я возрасте. К тому же не хочу видеть, как моя ложь обретает новое лицо. До сих пор она касалась лишь одного человека — Камиллы.

Я никогда не думала, что моему обману суждено меня пережить. Ложь отличается тем, что должна быть раскрыта, разоблачена, она не должна перерождаться в правду — окончательную, непоколебимую, непреложную. В правду людей, у которых вся жизнь впереди и которым неведомо прошлое. Я не имею права лишать корней всех тех, кому суждено родиться. Чтобы жить по-настоящему, люди должны знать, откуда они взялись: когда я думаю о положении Камиллы, я еще больше в этом убеждаюсь.

Итак, если со мной что-нибудь случится — а вы узнаете об этом в тот же день, — я прошу вас все рассказать Камилле, ведь вы — единственный, кто может это сделать. Я понимаю, насколько это будет трудно, но считайте это моей последней волей. Очень прошу вас, расскажите ей все как есть. Будьте предельно честны. Не скрывайте от нее даже самое худшее — самое мое худшее. Опишите Камилле ее мать, обеих ее матерей. И главное, не старайтесь говорить ей при этом ласковые слова, слова утешения. И не просите прощения ни за меня, ни за себя, вам не в чем себя упрекнуть, и в любом случае это не будет достойно ее горя или, быть может, ненависти. Вам нечего бояться, я уверена, что она с этим справится, моя дочь — сильный человек. Непотопляемый, как ее мать. Так что, если она и пошатнется на миг, ребенок, которого она ждет, помешает ей упасть, можете мне поверить. Скажите ей, прошу вас, как я ее люблю. Прощайте, месье! Прощайте, молодой человек! И простите меня.

«Все было ясно — отвратительно, но ясно. Закончив свой рассказ, ваша мать встала и ушла. Я смотрел ей вслед: она шагала медленной поступью все потерявшего человека, уверенной поступью тех, кто знает, куда идет. Она знала, куда идет. Я в этом уверен. Этот рассказ поставил точку в ее жизни. И я был бессилен ей помешать.

Я заперся в своем кабинете и начал исписывать страницу за страницей эту школьную тетрадь, чтобы в точности повторить все, что она мне рассказала. Мне чудилось, будто я вернулся на много лет назад, в прошлое, на почту, к столу для сортировки корреспонденции, где я заучивал наизусть доносы, перед тем как уничтожить их, а потом, ночью, обходил всех, кого они касались, чтобы предупредить их.

Луи.»

Я сложила письмо. Захлопнула за собой дверцу машины и направилась к церкви.

Я думала, она гораздо больше. А она оказалась длинной, узкой и приземистой. И вся из дерева, как избушка, если не считать колокольни с шиферной кровлей. Она была не монументальной, но очень красивой. Я подошла ближе.

Изнутри доносилась музыка, и я огорчилась, что в церкви кто-то есть. Но еще с порога увидела в мягком, приглушенном свете ряды пустых скамеек. Я вошла. Помещение, вытянутое в длину, было совсем простым — один неф, хор, деревянные стены без боковых приделов. Под центральным витражом стояла статуя святого Роха, его верный спутник — пес — приподнимал край плаща святого, чтобы показать его язву. Чаша для святой воды была полна. Вода была прохладная, свежая. Я приложила пальцы ко лбу и задержала руку чуть дольше, чем нужно, прежде чем как-то перекреститься.

В глубине, у алтаря, играл на органе мужчина. Хотя он сидел без сутаны, ко мне спиной, узкий белый воротничок не оставлял никаких сомнений. Это был священник. Да и его манера исполнения показалась мне глубоко религиозной. Я шагнула к нему, но тут же отступила назад; я смотрела на пальцы этого человека, бегающие по клавишам, на его крупную голову, на густые, с проседью, волосы. И внезапно узнала его.

И узнала запах дерева и ладана, который мне раньше никак не удавалось определить, — запах, исходивший от писем.

И узнала почерк писем, перевернувших мою жизнь, — этим почерком было написано объявление «Часы исповеди» на массивной деревянной двери церкви, — там тоже буква «п» была похожа на заглавную среди строчных.