Репетиция Апокалипсиса - Сергей Козлов

Однажды, когда родители гуляли по парковым аллеям, Пантелей немного отстал, высматривая в окружающих кустарниках таинственную лесную жизнь, и увидел под деревом пёструю мёртвую птичку. Он не знал, что птичка называется вертишейкой, но зато сразу понял, что она мёртвая. Что с ней случилось, он не знал, но на всю жизнь он запомнил испытанное тогда двоякое чувство: смерть пугала и заставляла поскорее пройти мимо, а ещё лучше, догнать маму и спрятаться в её больших любящих руках, но застывший открытый глазик вертишейки как будто просил о помощи. И уже не верилось, что такая небольшая птица могла вдруг умереть, казалось, её заколдовал злой волшебник, и если её отнести к доброму волшебнику, то он обязательно её оживит. И Пантелей так и сделал. Он достал из кармана носовой платок, потому что мама всегда клала в карман чистый носовой платок, развернул его и аккуратно переложил птичку на ткань. Погладил её по продольным тёмным полоскам на голове, прошептал «потерпи» и понёс в сторону монастыря, где, как он думал, обязательно должны жить добрые волшебники. Он настолько увлёкся своей благородной задачей, что даже забыл о родителях. Просто вышел из одних ворот и пошёл по направлению к другим, прижимая к груди завёрнутую в платок мёртвую птицу. Просёлок между тем тянулся не только через поле, но и заходил в негустой, но всё же лес, отчего Пантелею было страшно — вдруг злой волшебник догонит его и умертвит, как эту птичку. Про обычных зверей или лесных разбойников даже не думалось. В конце концов, страшно стало так, что Пантелей остановился и заплакал, не решаясь идти дальше, но уже не имея сил и смелости возвращаться назад. Плакал он тихо, потому как боялся, что родители услышат и расстроятся. Ну должен же был его услышать добрый волшебник!..

И он услышал. Пантелей сразу понял, что он добрый, хотя на нём была очень чёрная и сильно поношенная одежда до самой земли. Его лучисто-голубые, чистые, точно родниковая вода, глаза смотрели так, что ошибиться было нельзя — это добрый волшебник. Он был очень и очень старый, этот волшебник, такой старый, что седые волосы опускались прямо на грудь, путаясь с бородой, а лицо было иссечено такими глубокими морщинами, что в них можно было что-нибудь спрятать. Зато глаза были молодыми и прозрачными, как небо. Он вышел прямо из леса и сел на корточки рядом с плачущим Пантелеем и протянул ему горсть лесной земляники.

— Спасибо, — поблагодарил, еле сдерживая всхлипы, Пантелей, но не мог взять подарок, потому что в руках у него была птица.

— Давай её мне, — сказал волшебник, ведь он, конечно, знал, что мальчик принёс ему птицу, и они обменялись тем, что у них было в руках. — Ты думаешь, она живая?

Пантелей кивнул.

— И я так думаю, — улыбнулся волшебник.

Сжимая вертишейку в ладонях, он приблизил их к губам и тихонько дохнул, словно хотел её согреть, потом открыл ладони, и птица спрыгнула с них на землю. Засеменила, подпрыгнула, чуть пролетела, поблагодарила «кяй-кяй» и тут же скрылась в листве.

— Как тебя зовут? — спросил волшебник.

— Пантелеймон, — Пантелей назвал своё полное имя, потому что волшебникам надо говорить взрослое имя, а не Телик, как будто ты телевизор.

— Хорошее имя. Как у великого целителя. Знаешь такого?

— Знаю, у меня у кроватки его портрет.

— Не портрет. Образ.

— Образ, — повторил Пантелей.

— А меня зовут Иоанн.

— Иоанн.

— У меня вон там скит, — волшебник указал рукой куда-то в чащу леса. — Приходи в гости.

— А можно? — спросил Пантелей.

— Тебе — можно.

Волшебник погладил Пантелея по голове, подмигнул ему обоими глазами и сказал:

— Беги обратно, там твои родители очень волнуются.

У Пантелея после этих слов сердце буквально подпрыгнуло. Он только представил себе, как своим исчезновением расстроил родителей. И теперь, с одной стороны, надо было опрометью бежать назад, с другой — ему страшно было возвращаться.

— Беги, не бойся, — прочитал его мысли волшебник, — не бойся возвращаться к тем, кто любит, даже если ты провинился. Наоборот, всегда возвращайся.

— А у вас есть волшебные слова? — решился спросить напоследок Пантелей.

— Есть, — улыбнулся старец, — они очень простые: Господи, помилуй…

— И когда их надо говорить?

— Всегда.

— Всегда-всегда?

— Всегда-всегда. Можно про себя говорить. Ну, внутри, понимаешь?

— Понимаю. И если их говорить, что будет?

— Мир в душе.

— Мир в душе, — повторил Пантелей. — Спасибо, — добавил он, и вдруг бросился к волшебнику и обнял его, как обнял бы своего дедушку, если б он у него был.

Так они постояли немного, и осмелевший Пантелей помчался обратно. Родителей и ещё каких-то людей, которые помогали искать пропавшего мальчика, он встретил недалеко от ворот дома отдыха. Они не ругались, а только спросили, где он был. Пантелей ответил честно, что носил волшебнику мёртвую птицу и тот её оживил, а также сказал Пантелею волшебные слова. Родители не ругались, но, похоже, в волшебника не поверили. Взрослые во многое не верят…

И сейчас надо было что-то сказать этим людям, которые совсем недавно ни во что не верили, а теперь ждали доброго волшебника. Что им сказать? Что путь исцеления надо пройти, а чудо заслужить или дождаться, когда оно произойдёт по Замыслу Божию? А поймут ли?

— Дядя Пантелей! Я так по тебе скучал! — маленький Серёжа вдруг бросился навстречу к доктору, и растерянный Пантелей подхватил его на руки и крепко обнял.

— Я переживал за тебя. Лёша сказал, что ты пошёл к нехорошим людям, — шептал Серёжа.

— Всё хорошо, — только-то и смог ответить Пантелей.

Теперь, держа на руках ребёнка, которому делал операцию святой, Пантелей чувствовал себя увереннее.

— Я бы хотел всем помочь! — громко сказал Пантелей. — Мне кажется, я это и делаю… Если кто-то читал Евангелие, он помнит, что Спаситель говорил о детях. Он говорил: не запрещайте им приходить, ибо их есть Царство Небесное. Вера должна быть чистой, непосредственной, детской… Понимаете? — Он чуть приподнял мальчика: — Я не исцелил Серёжу, я его лечил, понимаете? Мы делали ему операцию. Простую, но нужную. Серёжа, расскажи всем, кто и как делал тебе операцию…

7

Всех мужчин, которые могли держать оружие в руках, Никонов расставил к окнам. Тимуру достался торец здания, выходящий окнами на новый недостроенный корпус больницы. С одной стороны, это был глухой тупик, с другой — Олег предупредил: «Если бы я готовил штурм, то отправил бы в недострой снайперов… Будь внимательнее». Напарником в это крыло вдруг напросился Михаил Давыдович, который сроду оружия в руках не держал.

— Макар с Никоновым совещаются, а мне очень надо не спать, — нерешительно объяснил профессор своё появление.

— А-а, ну не спи, — пожал плечами Тимур.

Он был явно не настроен беседовать с рыхлым интеллигентом и всем видом старался показать это.

— Понимаете, Тимур, если я засну, я могу проснуться другим человеком, — всё же пытался объяснить Михаил Давыдович.

— Все мы можем проснуться другими людьми, а можем вообще не проснуться, — сухо рассудил кавказец.

— Вам проще, вы на Кавказе сохранили дух, традиции…

— Какие дух?! Какие традиции?! Деньги — дух. Вот и всё. Деньги, понимаешь? Люди… — Тимур на минуту задумался, подбирая слова. — Короче, люди просто всё делали неправильно. Поэтому всё произошло. Думали, они умнее Всевышнего.

— Зря вы так о людях. Вот я прочитал у арабского суфиста Ибн аль-Араби, не у него, правда, самого, а у турецкого писателя Орхана Памука, который ссылается на его книгу «Печати мудрости». Но аль-Араби я тоже знаю. Так вот, он сказал: «Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми». Проще говоря, даже Ангелы не всё знают о людях.

— Профессор, я вообще мало знаю… Но и мне понятно, что даже люди себя не знают. Куда уж тут Ангелам. Ты что, тоже читал Коран?

— Нет, но я читал труды суфистов. Это исламские философы. Они проповедовали путь очищения. Там не было проповеди никакой войны, кроме войны со своим нафсом.

— Нафс?

— Это животная душа человека, которая толкает его вслед за страстями. Из-за нафса человек не может достичь хакика — просветлённого состояния. Не может узреть гайб.

— Дед мне что-то говорил об этом, — задумался Тимур.

— Постигший гайб — просветлённый человек, способный к истинному состраданию, прощению, милосердию…

— А! Вспомнил, дед говорил мне: Тимур, за всем, чем манит этот мир, не угонишься, просто потеряешь жизнь, лучше стать слабым мюридом, чем сильным мира сего.

— О! Да ваш дед был муршидом!

— Кем?

— Духовным наставником.

— Да, он учил… Он жил очень долго. Войну прошёл. Его уважали в селе. Очень уважали. За советом приходили. Но я был маленький, не всё понимал. Дед презрительно относился к деньгам, ненавидел роскошь, никому никогда не завидовал, не ссорился с христианами и говорил, что люди должны вернуться к земле, работать на земле, иначе они не смогут себя прокормить в последние времена.