Любовь и фантастика (сборник) - Марина Дяченко

Другим бы звездам разбежаться при виде такой картины. Но им плевать. У них нет чувства самосохранения. Они вообще не живые. Аманесер когда-то пытался понять их природу, и понял бы, будь у него время.

А так – приходится стрелять по ним, непонятым.

Красный огонек на пульте сменился зеленым – пушка дозарядилась. Холм по-прежнему пузырился: звезды подбирались справа и слева. По второй я выстрелила с опережением – еще чуть-чуть, и промахнулась бы. Звезду отбросило от ограды. Картинка легла на сетчатку, как фотография: жгутики, хлыстики, щупальца, какие-то развевающиеся рваные юбки… Все еще слепая, я отсчитала пять секунд и выстрелила снова. И, когда открыла прозревшие глаза, звезды уже не было. Не знаю, что с ней случилось.

Ночь пахла лимоном и лавром. В степи стрекотали цикады. Прежде чем третья гостя подошла к нашим воротам, я успела выпустить три дымовых кольца. Правда, они не были идеально круглыми.

Беззвучная вспышка. Легкий треск, как от бабочки, угодившей в пламя свечи. Я перевела дыхание; Аманесер был бы мною доволен…

Журчал фонтан во внутреннем дворике. Перед рассветом подул ветерок. От прицела на моем лице остался продолговатый синяк – я чувствовала его, даже не глядя в зеркало.

Одна за другой гасли звезды. Последней ушла любимая звезда Аманесера – и я, конечно, снова помахала ей рукой.

И поднялся новый день, освещая холм, оливковую рощу, красноватую землю в трещинах и большую дорогу, пустынную в этот час.

Еще один день в ожидании.

– Госпожа, путник у ворот. Пустить?

– Кто таков?

– Монах.

– Взвесьте.

Слуга удалился. Я отложила вышивание. Умылась из фонтана. Накинула вуаль. Неторопливо, чтобы не выказать любопытства, прошла во двор – поглядеть.

Монах был совершенно безобиден – по крайней мере, снаружи. В момент моего появления он как раз стоял на весах, и показания гирь вполне отвечали тому, что видели глаза: коренастый и тучный мужчина, видавший лучшие времена. Обвисшие щеки. Сожженная солнцем кожа. Линялая коричневая ряса. Монах как монах.

– Входите, отец.

Сойдя с весов, он благословил меня чуть дрогнувшей рукой:

– Уверяю вас, я не несу в себе ничего такого… что могло бы представлять опасность. Я человек из костей и мяса…

– Я знаю, отец. Входите и разделите со мной мою скромную трапезу.

Смеркалось. Я велела принести свечи. Монах был голоден, и только деликатность удерживала его от жадного чавканья за обильно накрытым столом. Я не заводила разговора, чтобы не ставить гостя в неловкое положение – а то как бы он разговаривал с набитым ртом?

– Сеньора, – сказал он, вытирая губы салфеткой, – я не устаю благодарить Господа за то, что он привел меня к вашему дому сегодня вечером. Усталость, голод и жажда – пустяки… в сравнении с тем, что я едва не остался на ночь без крова!

– В этих местах бывают моховые звезды, – сообщила я.

– В этих местах, моя сеньора, бывают совершенно ужасные вещи – и по ночам, и среди бела дня… Вы заметили – здешние поселяне ни во что не ставят имя Господне?

– Отец, я не вожу дружбу с поселянами.

– Простите, я не то имел в виду, – он откинулся на спинку кресла, на вислых щеках его появился румянец, и я впервые заметила, что он вовсе не стар. – Я брожу от селения к селению… собираю подаяние, моя сеньора. Чем дальше – тем безнадежнее… Я помню времена, когда во имя Его совершались подвиги. Я помню великана, которого одолел Паис, Всемирный рыцарь, у стен нашего монастыря – одним только именем Господним! Он так и не встал – великан, я имею в виду. Мы распилили и сняли, что смогли, а остальное с превеликим трудом погрузили на повозки и оттащили в овраг. Распределительный щит с того великана стоял в монастыре до прошлого года – тогда уже поломался в последний раз, и пришлось его выбросить… Вы представляете, моя сеньора?

– С трудом, – сказала я.

Монах опустил голову:

– Мне тоже трудно верится… Где теперь Паис? Они забыли Господа, и во имя Его нельзя совершить не то что подвига – мелкого благодеяния…

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и снова взялся за еду.

– Я не так богата, как прежде, – сказала я. – Мой рыцарь отправился в странствия, я жду его и буду ждать, сколько понадобиться, но… может быть, вы примете от меня хотя бы канистру солярки?

Он взглянул на меня поверх блюд и кувшинов, его глаза блеснули, оказавшись вдруг ясно-голубыми:

– О сеньора… Канистра солярки – королевский подарок по нынешним временам. Да благословит вас Господь!

Я подумала, что он – в высшей степени приятный и искренний человек.

– Значит, ваш сеньор в отъезде? – спросил монах, когда после ужина мы сидели во внутреннем дворике, попивая вино из деревянных кубков и слушая шелест фонтана. Я курила трубку.

– Он странствует, – коротко отозвалась я.

– Он посвящает свои подвиги вам, – тихо сказал монах. Не спросил, но констатировал.

– Да.

– В юности, – он вздохнул, – я тоже был рыцарем…

– Правда?

– Сейчас в это трудно поверить… Я отправился совершать подвиги во имя справедливости. Несколько мелких поединков прошли хорошо, но потом… Потом меня вышибли из седла и едва не убили – во имя дамы, моя сеньора, во имя прекрасной дамы… Я отнес ей мои доспехи и все мое имущество, как пожелал того победитель и как велит традиция… и постригся в монахи. И только много лет спустя мне открылась мудрость божественного замысла…

– Возможно, вы желали справедливости недостаточно сильно?

– Нет-нет! – он замахал руками, с рукавов рясы полетела дорожная пыль. – Дело совсем в другом… Дело в том, что справедливость… ах, сеньора, вы уверены, что в самом деле хотите это слышать?

– Разумеется.

– Справедливость возможна только в мире, где добро и зло – абсолютные, а не относительные величины… А в нашем мире, где забыли Господа, нет добра и нет зла. И справедливости нет. Не в том смысле, что она нарушена и ее следует восстановить – просто ее не существует. Мне следовало подумать об этом прежде, чем я опоясался мечом…

Он до сих пор переживает давнюю неудачу, подумала я.

– Возможно, все не так трагично, отец мой. Разве любовь – не добро? Разве нелюбовь – не зло? Разве это не абсолютные величины?

Он вдруг встал и поклонился мне с трогательной, чуть траченной молью галантностью:

– Ваша красота – добро, моя сеньора. Ваша доброта и щедрость… и ваше милосердие. Мне кажется, что рыцарь, совершающий подвиги в честь столь прекрасной дамы, должен быть непобедимым…

И снова поклонился, подметая рукавом рясы цветочный орнамент на плитках пола.

Рано утром он ушел, увозя обещанную канистру солярки и оставив на краю фонтана увядающий белый цветок.