Тайна моего двойника - Татьяна Светлова

Разумеется, я вовсе не пыталась его разжалобить. Было бы смешно надеяться разжалобить наемного убийцу. Но было необходимо тянуть время — вот я и тянула его изо всех сил, пытаясь говорить что-то, наиболее подходящее в такой ситуации. Ну не последний же фильм с ним обсуждать!

— Согласись, это несправедливо!

Дима нервно дернулся.

— Ты мне, это, кончай тут сопли разводить! Дура, что вляпалась в какое-то дело… А теперь, чо, кранты. Не я, так другой тебя шлепнет.

— Отпусти меня, Дима! Я спрячусь! Далеко, меня никто не найдет и никто не узнает, что я жива, — я придала жалобную интонацию голосу. — А ты скажешь, что убил меня, получишь свой гонорар, и никаких проблем…

— Заткнись. — Голос стал злым. — Будешь тут вые…ться, я тебя враз пристрелю, поняла?

Для пущей убедительности он поднял пистолет с колен и наставил его на меня. Пистолет был большой, тяжелый — в марках я не разбираюсь, но глушитель я узнала. Один тихий звук, и меня нет.

Я прикрыла глаза со смиренным видом, стараясь изо всех сил выдавить слезу, чтобы она красиво скатилась по щеке из-под моих длинных, хоть и светлых ресниц.

Слеза, однако, и не думала появляться. Ну надо же! Я в последний месяц плачу так часто, так себя, несчастную, жалею, а тут, как назло, — ни слезинки! И это, можно сказать, перед лицом смерти!

— Пойми, Дима, — заговорила я дрогнувшим голосом, нервно сжимая руки и не поднимая глаз, — я жить хочу, я хочу любить! Мне только двадцать один год, вся жизнь еще впереди!.. Любить, рожать детей… Это жестоко, лишать меня…

Уф, даже слезы появились на глазах! Я замолчала, словно борясь с нахлынувшими рыданиями, думая только об одном: сколько еще минут осталось до прихода Джонатана.

Со стороны кресла не последовало никакой реакции.

Я подождала. Тишина.

Пришлось поднять красивые длинные ресницы со слезой и глянуть на убийцу Диму. Он самодовольно улыбался, крутя на пальце пистолет. Вид моего смиренного унижения ему льстил.

Я всхлипнула. Он молчал. Я шмыгнула еще раз носом. Улыбка его стала приобретать игривое выражение.

— А чо… Это… — прорезался, наконец, он. — Если хошь, давай… Перепихнемся пару раз, утешишься напоследок!

Я потеряла дар речи. Такого поворота дела я не ожидала… Надо же, какая широта души! Решил облагодетельствовать меня!

Кажется, я уставилась на него с таким обалдевшим видом, что он добавил:

— И мне, это, тоже … конпенсанция будет, что я с тобой столько чикался.

Я не находила слов. Я не знала, как реагировать, что сказать, как отвести еще одну опасность, нависшую над моей бедной головой.

— Я… я не могу… я…

— Ты ж не целка, в рай все равно не попадешь!

— А что, в рай только девственницы попадают? — тупо спросила я.

— А хрен его знает, я там не был, — хохотнул он. — Ну так чо, давай? Любишь, небось, это дело? — он постучал указательным пальцем по пальцу другой руки. — Соглашайся — поживешь еще полчасика, порадуешься. А то я тебя тогда прямо щас и пристрелю.

— А тебе что, полчасика хватит? — спросила я с вызовом.

Это было крайне неосторожно с моей стороны. Дима заерзал в кресле. Даже издалека было заметно, что джинсы его, в том месте, где вшита молния, забугрились.

— Я те чо, бля, только с пушкой управляюсь, по-твоему?

— Нет-нет, я просто пошутила, — заторопилась я, — ты что, шуток не понимаешь?

— Не понимаю, — отрезал Дима и снова навел на меня пистолет.

— Я ничего такого не имела ввиду… — лепетала я, осознав, что дело приняло совсем дурной оборот. — Я не хотела тебя обидеть…

— Значит так: или ты раздеваешься по-быстрому, и молча! — или я тебя щас пристрелю и оттрахаю твой тепленький труп. Выбирай.

О, у меня есть право выбора! Какой шанс!…

— Я думаю, что моему трупу, даже тепленькому, будет все равно… — произнесла я, холодея от собственной дерзости.

Я не договорила. Пуля жжикнула возле моего уха и влепилась в стенку позади меня. Мои руки нервно затеребили пуговицы ночной рубашки. Их было много, они были мелкие, мои пальцы плохо слушались. Голова тоже плохо работала. На вопрос: что делать? — разум глухо молчал.

Дима пожирал меня глазами, и даже в полумраке было заметно, как наливалось краской его лицо. Не от стыда, разумеется, а от похоти. В нем вдруг проступили кавказские черты и мой разум, который отказывался придумать что-нибудь дельное, занялся пустяками, а именно: доискался до объяснения факту, отчего это лицо «обольстительного брюнета» напомнило мне итальянский тип — Дима был, наверняка, наполовину кавказец. Говорил он, однако, без акцента, вырос, со всей очевидностью, в России…

Мне отчего-то представился провинциальный городок средней России, оживленный рынок, на котором торговцы из южных республик продавали фрукты и покупали себе женщин… Он, небось, и отца-то своего не знал. Обрюхатив какую-нибудь малограмотную деваху, светловолосую и пышную, кавказский мужчина отвалил к себе домой, к раздобревшей усатой жене и куче хорошеньких черноглазых детишек, оставив девахе пачку мятых-грязных базарных рублей и пару ящиков непроданных мандарин…

… Кто-нибудь может мне объяснить, как подобные размышления могут влезть в голову, на которую наведено дуло пистолета? Да еще и с глушителем. Да еще когда вас хотят изнасиловать, прежде чем эту голову разнесет на кусочки пуля? Непостижимо.

— Ты чо, бля, издеваешься, да? — нетерпеливо напомнил о себе Дима. — А ну, — махнул он пистолетом, — тащи через голову!

Я застыла. Мыслей не было никаких. Был только вопрос: на чем я выиграю больше времени — если буду сама раздеваться, или если буду упрямиться? Если я буду упрямиться, он может меня действительно пристрелить. Или придушить. Или ударить пистолетом по голове. Тогда я потеряю сознание, а вместе с ним — последние надежды на то, что голова сварганит что-нибудь вразумительно-спасительное…

Но я не успела додумать. Дима сделал бросок с кресла и рванул полы моей ночной рубашки.

Пуговички бешено застучали по паркету.

Он задохнулся, глядя на мое стройное, белокожее тело. Мне показалось, что его расперло так, что он не мог пошевелиться. Несколько секунд он неподвижно созерцал меня, шумно дыша.

Потом он протянул руки. Подергался, словно не зная, за что схватиться.

Схватился за грудь. Больно, жестко схватился. Стал мять, прищемляя между толстыми смуглыми пальцами с грязными ногтями, мои соски.

Господи, да что же ты не едешь, Джонатан! Скорее, скорей же, пожалуйста, приезжай!

Дернув меня за ноги, Дима завалил меня на кровать.

— Раздвинь ноги! Ноги раздвинь, говорю! — прохрипел он, ударив меня дулом пистолета по бедру.

Наверняка останется синяк.

Впрочем, трупу моему это будет достаточно безразлично.

Уставившись тяжелым, налитым кровью взглядом в мои раздвинутые ноги, Дима снова подергался, будто не зная, с чего начать, и вдруг въехал своим лицом между ними.

Я задохнулась от ненависти и от чувства моей тотальной беспомощности.

Но, против моих худших ожиданий, Дима ко мне не прикоснулся. Я не сразу поняла, что там делает его голова, как вдруг услышала громкий вдох, сопровожденный постаныванием. Дима меня… нюхал!

Меня аж помутило от отвращения. Глядя на черноволосое, кудрявое темя, шумно копошившееся у моего лобка, я мстительно представляла, как меня вытошнит прямо на него.

Дима, однако, на дыхательной гимнастике долго задерживаться не стал. Я услышала, как ззыкнула молния. Он распрямился, ухватил меня за подмышки, поставил на колени, и опрокинул на себя. Я стукнулась лбом о его грудь. Тогда он дернул меня за волосы и потянул мою голову дальше, вниз…

Трудный хлеб убийцы полит, должно быть, потом. Крепким, мужским. И не только им. В своих не праведных трудах и хлопотах по скорейшему устранению ни в чем не повинной Ольги Самариной, наемник явно не имел времени помыться.

Он вонял.

Вонял повсюду и всеми запахами давно немытого человеческого тела.

Мне приходилось слышать, что есть люди, которых «естественные» запахи возбуждают. Во мне, стало быть, природа совершенно заглохла и мой извращенный вкус любит запахи хорошего мыла, дезодоранта и приличной туалетной воды.

Но мне представлялась достаточно сложной задача объяснить это киллеру, который столь щедро предоставил мне ответную возможность обнюхать его.

Однако, то место, в которое он пихнул мое лицо, оказалось средоточием невыносимо-тошнотворных запахов. Хотелось натянуть на себя противогаз. Сжав зубы, едва дыша, я пробормотала: «А не сходишь ли ты помыться сначала, Дима?»

Он, должно быть, решил, что ослышался. В крайнем случае, что я пошутила. Он оттянул меня за волосы, чтобы посмотреть мне лицо. Но отвращение, написанное на вышеуказанном лице, подтвердило, что не ослышался и что это была не шутка…

Несколько запоздало я поняла, что мои гигиенические навыки смертельно опасны, и предложение джигиту помыться равносильно оскорблению. Потому что он приставил пистолет к моему виску и прошипел: «Пристрелю, бля. А ну, давай!»