Детектив и политика - Устинов Питер

— Вы уж не серчайте на меня, пожалуйста, коль я исходил из компетентности полиции, как из фактора, само собой разумевшегося.

Застывшее в жестком напряжении лицо Маджона расплылось в широкой щедрой улыбке.

— Ну тут-то вы, признайтесь, рискнули.

— Всего лишь подражал вам. Ну и элемент удачи, конечно, сопутствовал.

Самое время поскромничать.

Как бы вспомнив что-то, Маджон спросил:

— Вы не против, если я представлю рапорт премьер-министру? Инициатива и индивидуализм ныне в большой чести. Думаю, ваши подвиги доставят большую радость там, наверху.

— Вообразить себе не могу, чтобы это им было интересно. По правде сказать, я надеялся, что дальше вас дело не пойдет.

— Широко не афишируя, разумеется.

— Уж хотелось бы надеяться.

— Вы…

— Что?

— Британец?

— Что за странный вопрос!

— Не обижайтесь, пожалуйста.

Выйдя на улицу, Ховэдэй поздравил начальника:

— Мастерская работа, черт побери!

— Я думал, он предложит нам чаю, — ответил Маджон. — Вы ошиблись лишь в этом.

Как и предвидел Хилари, на следующий день внимание прессы отвлекли иные события. В заброшенном карьере у Бакстона нашли трупы четырех женщин, и битва в Сохо отошла в историю, а вместе с нею — и деяния Хилари, оставшись достоверным событием лишь в его собственной памяти. Как и раньше, он ходил за покупками, обмениваясь впечатлениями о грандиозной ночи с соседями по кварталу, и постепенно проявлял все мелкие нервозные черты старости. Ну будто почти ничего и не случилось.

Стремясь не дать эмоциям окончательно угаснуть, Хилари позвонил в Бейрут Ахмеду Крессу. Прямо из дома. Теперь-то следов заметать не требовалось.

В голосе Кресса скорее звучала печаль, чем гнев.

— Положа руку на сердце, я не пролил ни единой слезы, узнав о смерти Хамзауи. Он превратился в обузу для нашего дела, во многом он был просто безумец, и я ненавидел его, как только можно ненавидеть брата. Я рад, что он мертв. И, все же, я никогда не смогу простить тебе того, как он умер — словно гордый зверь в западне. С ним погибла четверка отважных. Одна из них — женщина. А Камаль Азиз — в тюрьме. Увидим ли мы его когда-нибудь снова? И все — из-за тебя. Я признателен тебе за то, что ты избавил Хамзауи от страданий. Мне это было не по силам. И не хочу больше никогда говорить с тобой.

Ахмед Кресс повесил трубку. Лицо Хилари горело, словно в лихорадке. Никогда еще его не унижали так явно. Думал он не о погибших, но — впервые — об их родных и близких, поскольку Кресс представлял не активных участников событий, но тех, кто оставался на заднем плане, мучаясь в сомнениях и догадках, тех, кому сначала оставалось лишь питаться слухами, а затем — доставалось хоронить.

Для успокоения собственной совести Хилари заказал и послал на 920 фунтов белых цветов на могилу, в которой, как считалось, похоронили Абдула Фархаза. Цветы он послал через фирму "Интерфлора" по адресу сестры Фархаза, которую знавал в лучшие времена.

Полиция щедро оплатила понесенные им убытки, комнату отремонтировали, однако Хилари мучался содеянным. То, что он затеял как анархический протест, вылилось в поступок, ущербный по значимости, лишенный достаточной логики и морального смысла. Перестрелка раздула заурядный розыгрыш в нечто невообразимое.

Хилари уже был не прочь начисто забыть о злосчастном эпизоде. Но тут нежданно-негаданно и довольно скоро почта принесла казенный темно-желтый конверт Королевской службы. Непроизвольно Хилари подумал о налогах, лихорадочно пытаясь сообразить, в чем он провинился, испытывая при этом обычный страх, который подобные документы вызывают в свободном обществе. Однако машинописное письмо, вместо того чтобы требовать от Хилари объяснений, всего лишь осведомлялось, не откажется ли Хилари от награждения Орденом Британской Империи, будь таковой ему предложен. Что ж, высокая особа выглянула наконец в окошко лимузина и улыбнулась служащему бензоколонки. Теперь Хилари горел не от стыда, но от небывалого ощущения восторга. Вот уж поерзают былые сослуживцы, коротающие век в отставке, кто в своих коттеджах в Хэмпшире, кто — в жарких странах, а кто — в Австралии. В мире затхлых секретов все они будут мучиться догадками, чем это он заслужил такие почести, а прелесть вся в том, что им можно ничего не объяснять. То-то напоследок от зависти подергаются! Теперь его поступок обрел необходимый фокус, пусть даже и не тот, что мыслился вначале, а даже полностью противоположный ему.

И вскоре Хилари начал морочить себя, что будто бы заманил террористов в ловушку только из-за ненасытной жажды какого-либо официального признания. А затем чутьем, выработанным годами профессиональной работы, начал ощущать за собой слежку. Росло его самомнение, но росло и чувство, что его преследуют.

Впервые Хилари показалось, что ему наконец удалось засечь "хвост" в тот день, когда, облачившись во взятую напрокат, пропахшую нафталином визитку, он взял такси до Букингемского Дворца. Вроде бы именно этот человек мелькал у него перед глазами изо дня в день — среднего роста, с тяжелым подбородком, одет с броской анонимностью профессионала.

Церемония во Дворце несколько разочаровала Хилари. Письмо вызывало четкое ощущение собственной исключительности; здесь же все воспринималось куда зауряднее. Награжденных оказалось огромное количество, и ничто так не Остудило зарождающегося в его душе чувства самодовольства, как вид этой огромной толпы, в которой все болтали, словно туристы на стоянке, ждущие автобусов. Он никого из них не знал, и в этом море триумфаторов и их родни чувствовал себя одиноко.

Непосредственное общение с царственными особами оказалось коротким, как укол. И только уже выйдя на улицу, во время бесплодных попыток поймать у Дворца такси, Хилари впервые понял, с какой утонченной жестокостью вознаграждает своих недоброжелателей Британия.

Неприятности его на этом не кончились. Возвращаясь пешком домой в Сохо, окутанный запахом нафталина, словно невидимым нимбом, Хилари ясно заметил идущего за ним человека. Теперь Хилари безошибочно различал его в толпе. Хилари остановился, притворяясь, будто завязывает шнурок. Человек тоже остановился, неуклюже притворяясь, будто смотрит в газету, которую вынул из кармана. Хилари тянул время. Человек тоже. Хилари пошел дальше. Человек убрал газету в карман и двинулся за ним следом.

Подойдя к дому, Хилари обнаружил, что улица перекрыта, и кругом снует полиция.

Минированная машина взорвалась прямо у дверей. Выбив все недавно вставленные стекла. От машины остался лишь остов, обломки разлетелись по сторонам.

Взбежав к себе на этаж, Хилари увидел, что дверь его квартиры открыта. Двоих своих друзей из отдела борьбы с терроризмом Хилари застал внутри.

— Чудом спаслись, — сказал старший. — Сержант Ан-суорт. Помните меня?

— Джефф.

— Точно! Все в порядке, можете заходить. Мы только что проверили вашу квартиру. Ничего нет. Но надо было убедиться, а то они их часто ставят парами.

— Чья это работа?

— Пока не можем сказать.

— Но почему? Почему?

— Вы бы позвонили большому Белому Вождю. Да, кстати, у вас тут на дверном коврике поздравительная телеграмма лежала.

Хилари распечатал телеграмму: "Поздравляю. Вы это заслужили. Маджон".

Хилари не успел набрать номер, как в дверях появился его "хвост" — тот самый, с массивной челюстью.

— Что за дела? — спросил он полицейских.

— Бомба в машине, — ответил Джефф, помогая коллеге сметать битые стекла.

— Здесь? Ну, повезло же вам, что такси не поймали.

— Вы следите за мной? — спросил Хилари.

— По будним дням. А по выходным — мой кореш.

Разговаривая с полицейским, Хилари набирал номер Маджона.

— Почему вы считаете, что мне повезло?

— Они думали, вы дома. Оно и понятно — откуда им знать, что у Сент-Джеймского парка такси не поймаешь.

— И кто же они, по-вашему?

— Террористы, надо полагать. Кто же еще за вами станет охотиться, верно, Джефф?