Донесённое от обиженных - Игорь Гергенрёдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я отпущу этих…
На что тесть невнимательно кивнул.
Первым поднялся из погреба предрика, напоминая смертельно заморённого кота. Пришибленно рыскнув туда-сюда взглядом, он словно бы ощутил наличие мясца где-то неподалёку. Лабинцов, хотя и с пистолетом, стоял перед ним один.
— Ваши бежали, а в Баймак вступает казачий полк! — с усиленной строгостью произнёс инженер.
Предрика отшатнулся, будто тот хватал его за нос, и затрясся в кашле.
— Вы насмерть простудили меня… — Через минуту сказал звучным, без признака хрипа голосом: — Такого и жандармы не делали — в ледник запереть!
Оренбуржец стоял сбоку и чуть позади него: ворот мятого пиджака был поднят, мужчина горбился, вздёргивал плечи и походил на страдающего с похмелья, который только что встал, чтобы сходить по нужде.
— Эх, Семён Кириллович! — предрика распустился в нудящей, близкой к истерике обиде. — Все наши совместные дела вы посылаете… не скажу нехорошего слова… а я, вас уважая, до моего нагана не докоснулся…
— Вы оба, — прервал инженер, — должны вынести труп вон! Тогда, возможно, я вас отпущу.
— Н-ну-уу!.. — предрика в мгновенном порыве потянулся к двери.
Его спутник метнул на Лабинцова красными суженными глазами и так и облил цепкой трусливой хищностью.
Семён Кириллович указал им идти впереди него, и они, почти вбежав в столовую, схватили мертвеца за ноги, потянули в коридор. Подошедшая Мокеевна осерчала:
— Это что же волоком? А нести сил нет? Мужики!
Инженер молчал, и они не остановились. Когда сторожа помогли им поднять труп на телегу, они обернулись к Лабинцову, который уже не держал пистолета в руке, взгляды молниеносно вздрогнули ненавистью.
— Уходите! — приказал он.
Кучер повернулся всем телом на козлах, чтобы удобнее было глядеть, как они уносятся по улице, а оба сторожа, захваченные моментом, дружно подбоченились.
54
Посёлок изнемогал в сосуще-пугливом ожидании; кое-где жители из-за заборов, словно украдкой, поглядывали на телегу, увозившую труп в мертвецкую. Откуда ни возьмись возникла бесцеремонная стайка мальчишек и, увеличиваясь, сопровождала запряжку. Потом опять стало неприятно тихо; хозяева не выпустили кур копаться, как обычно, в полных мусора дорожных колеях.
Солнце едва показывалось из-за облачков, но было душновато; недвижный воздух передал отдалённое мерное трепетание, которое перешло в дрожь земли, и вскоре перед окнами Лабинцовых замелькали всадники в фуражках с синими околышами. Мужчины вышли на крыльцо, приблизились к калитке. От рысивших мимо лошадей наносило запах пота и кожаной сбруи, дребезжали лафеты свежевыкрашенных зелёной краской трёхдюймовых пушек, лязгали зарядные ящики.
Двое стояли как бы в задумчивом оцепенении. Их спас приход казаков, однако белых наверняка должна была заинтересовать роль инженера в недавнем прошлом Баймака. Прокла Петровича же могла ожидать встреча с офицерами, знакомыми по станице Кардаиловской. Но теперь, когда умирала его жена, мысль об опасности не переходила в заботу о спасении. Состояние, в котором он не пытался разобраться, было глубоким, напряжённым чувством, что за него уже всё решено, что судьба предопределила ему нечто и не надо рваться из покорной подавленности.
Они ушли в дом, и Прокл Петрович, доверчиво свесив голову с угрюмо запавшими щеками, выслушал Мокеевну, которая предлагала съездить за священником-старообрядцем. Лабинцов торопливо дал ей денег подрядить дрожки, после чего она обратилась к нему не без требовательности:
— Надо б позвать плотника, чтобы в столовой поднял полы… крови натекло под низ — нельзя будет так!
Хозяин, словно спохватившись, с готовностью согласился. Всё это было третьестепенным в сравнении с его тревогой. Четверть часа спустя он предстал перед женой и тестем траурно-строгим в тёмном костюме, даже несколько чопорным:
— Я должен встретить новую власть, где мне положено по долгу… если за мной придут, я — в Совете… — не выдержав тона, Семён Кириллович как-то рассеянно сник, потом встряхнулся, поцеловал Анну в губы и, надев шляпу, ушёл.
Когда спустя время скрипнула калитка и постучали в дверь, Анна вбежала в комнату, где Прокл Петрович сидел у постели умирающей, и устремила на него плачущий взгляд, комкая в руке носовой платок. Он молча поднялся. На крыльце оказались старик-плотник и паренёк лет четырнадцати: видимо, внук.
Показав им, что нужно, Байбарин постелил себе на полу подле кровати жены и без сил лёг. То, что Варвара Тихоновна ещё жива, обнаруживали только трудные, гнетуще редкие вздохи.
Прокл Петрович держал окно распахнутым настежь, не воспринимая шума от войска, что переполняло посёлок. По улице катили пулемётные линейки и двуколки с патронами, спешаще топотали пешие по сухой твёрдой земле, проезжали верховые… Байбарин спал и не слышал, как инженера доставил к дому лёгкий рессорный, на резиновом ходу шарабан. Анна, на кухне кормившая девочек, встрепенулась от приветливо-уверенного голоса мужа в прихожей:
— Прошу, господа-а!
С Семёном Кирилловичем были два спутника. Один — очень молодой, похожий на переодетого гимназиста-переростка казачий офицер с долевыми белыми полосками подхорунжего на погонах. Второй, в серой военного покроя куртке, не особенно крепкий на вид, не имеющий в облике ничего угрожающего, явно желал производить обратное впечатление. Расправляя плечи, поводя ими, он держал руки в карманах брюк и будто разминал там комки теста.
— Анна! — громко воскликнул, передавая жене обрадованность, Лабинцов. — При войсках — Викентий Георгиевич Булкин! Вот эти господа от него… он направил их посмотреть, что тут у нас произошло.
Анна знала от мужа о Булкине как об отчаянно боровшемся против царизма эсере, с которым Семён Кириллович встречался за границей и, конспиративно, в России, оказывая ему некие значительные, революционного характера услуги. Оказалось, что теперь Булкин — представитель самарского Комуча при белых силах Оренбуржья.
Человек в серой куртке был эсером-боевиком из окружения Викентия Георгиевича. Кланяясь хозяйке, гость лишь на мгновение вынул из кармана сжатую в кулак руку и затем взглянул по сторонам так зорко и жёстко, точно обитателям дома сейчас тут угрожала опасность и он желал её устранить.
Семён Кириллович пригласил спутников к двери в столовую, указал кивком внутрь:
— Вот здесь всё и решалось, как я рассказывал…
В комнате доски пола были отодраны, плотник с помощником усердно продолжали работу, и эсер, широко расставивший ноги, напугал их. Паренёк смотрел на него не моргая, так, будто вот-вот жалобно закричит что-то в своё оправдание, а старик, бросив гвоздодёр, виновато вытер ладони о рабочие пестрядинные штаны.
— Требовали золото… — начал Лабинцов о красных и замолчал, омрачённый воспоминанием.
— Да! — удовлетворённо произнёс человек в куртке, по-прежнему ворочая руками в карманах. — Эта партия нашла своё призвание в грабеже! А ведь были, были в ней действительные революционеры… Тем безобразнее, — закончил он с подчёркнутой гадливостью, — такая дикая утрата идеалов!
Инженер предложил гостям выпить вина, и молодой офицер, который старался добросовестно выказывать озабоченность, нашёл момент подходящим, чтобы обратиться к Анне:
— Если в чём-то нужда — пожалуйста… я передам командиру.
Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семён Кириллович, уводя гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал:
— Я воспользуюсь вашей любезностью…
55
Вечером, когда Прокл Петрович после тяжёлого сна мучился головной болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего измождённое лицо казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в ввалившихся от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убеждённость, что всему следует быть горше и горше. Он опустил руку на плечо недвижной в беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение.
Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой тягостности похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро ушёл и в пустой комнате стал ходить взад-вперёд неверными длинными шагами. Горе ело его, жизнь представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя и не задумываясь, сколько искренности или неискренности в его мыслях, он жадно повторял вопрос: почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование?
Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился с ним и его людьми у себя в кабинете — войдя, хорунжий увидел здесь также и доктора. Тот встал и сочувственно пожал Проклу Петровичу руку. Представитель Комуча, с видом занятости и беглого любопытства, поднялся из-за стола и произнёс с учтивой грустью:
