Приключения английского языка - Мелвин Брэгг

Нам уже знаком писатель, чья жизнь и языковой охват напоминают о Твене: это Чосер, человек, повидавший мир и познавший труд, получив опыт, казалось бы, совершенно не подходящий для современного литератора. Подобно Чосеру Марк Твен стоял у истоков нового языка: Чосер опирался на среднеанглийский язык Лондона, а Твен — на южный американский. Ключевым для нашего рассказа стало то, что язык Твена был прочно связан с негритянским английским. «Приключения Гекльберри Финна» были написаны в 1885 году и с тех пор (подобно «Кентерберийским рассказам») постоянно переиздаются.

Марк Твен отмечал, что «южане говорят, будто поют». Вот, например, как Гек Финн описывает жизнь на реке:

It’s lovely to live on a raft. We had the sky up there, all speckled with stars, and we used to lay on our backs and look up at them, and discuss whether they was made or only just happened — Jim he allowed they was made, but I allowed they happened: I judged it would have took too long to make so many. Jim said the moon could a laid them; well that looked kind of reasonable, so I didn’t say nothing against it because I’ve seen a frog lay most as many, so of course it could be done. We used to watch the stars that fell, too, and see them streak down. Jim allowed they’d got spoiled and was hove out of the nest.

(Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над головой усеяно звездами, и мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они — сотворены или сами собой народились? Джим думал, что сотворены; а я — что сами народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал, может, их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я и спорить с ним не стал; я видал, сколько у лягушки бывает икры, так что, разумеется, это вещь возможная. Мы следили и за падучими звездами, как они чертят небо и летят вниз. Джим думал, что это те звезды, которые испортились и выкинуты из гнезда.)[24]

Это один из наиболее спокойных эпизодов, однако даже здесь мы далеки от умеренного и серьезного библейского английского языка отцов-пилигримов. Эта речь и звучит иначе, и отличается по характеру. Это язык торговцев и зазывал, плутов, вралей и жуликов, но вместе с тем и простодушных мечтателей. А еще это слова и звуки негритянского английского, вошедшего в классику литературы — в словах Гека и Джима, который не на шутку боится, что его могут продать на Юг, вниз по реке.

Правящие круги Восточного побережья эта книга не порадовала. В Конкорде, колыбели Американской Революции, высококультурные члены библиотечной комиссии за диалектные слова наложили запрет на «Приключения Гекльберри Финна». Они сочли книгу «макулатурой, грубой, вульгарной и безвкусной; пригодной для рабов, а не для образованных и уважаемых членов общества». Не так уж много прошло времени, прежде чем английский язык в Америке оказался в центре конфликтов между штатами, между классами, происхождением, людьми… совсем как когда-то на исторической родине. Но сам язык просто продолжал нести свои волны, подобно Отцу Рек (Ole Man River), то есть великой Миссисипи.

На заходе солнца над Миссисипи Гекльберри Финн ставит точку в конце этой невероятной колонизации континента тем, что некогда было изолированным второстепенным диалектом:

…there ain’t nothing more to write about, and I am rotten glad of it, because if I’d a knowed what a trouble it was to make a book, I wouldn’t a tackled it and ain’t agoing to no more. But I reckon I got to light out for the Territory ahead of the rest, because Aunt Sally she’s going to adopt me and sivilize me and I can’t stand it. I been there before.

(…А больше писать не о чем, и я этому очень рад, потому что если бы я раньше знал, какая это канитель — писать книжку, то нипочем бы не взялся, и больше уж я писать никогда ничего не буду Я, должно быть, удеру на индейскую территорию раньше Тома с Джимом, потому что тетя Салли собирается меня усыновить и воспитывать, а мне этого не стерпеть. Я уж пробовал.)

16. Освоение языка

На Востоке Америки английский язык наполнил мощью жилы Декларации независимости как невиданного доселе выражения волеизъявления народа, призванного стать классическим образцом для новой страны, впоследствии превратившейся в могущественную империю. Дальше к Западу язык неукротимо прокладывал себе путь через величественные пейзажи и приключения, через сражения и объединения с различными британскими диалектами, через новые воззрения и сложнейшие индейские языки. На юге он стал основой нового языка, соединившего в себе десятки африканских наречий. По сравнению с таким разнообразием язык в штаб-квартире — в самой Англии — мог показаться укрощенным и одомашненным. Но это означало бы недооценить пристрастие англичан к идеям и мелодраме интеллектуальной полемики. В сражение ввязались не только «истинные» англичане, но и не менее «истинные» ирландцы и шотландцы: это было сражение за право собственности на слова, как на бумаге, так и на устах.

Вообще говоря, с распространением Просвещения в избранных, возвышенных, но существенных областях жизни росли и крепли идеи порядка, рационализма и власти. Гражданская война середины XVII века потрясла британское общество, и для многих такие слова, как commonwealth (содружество). restoration (реставрация), revolution (революция) и iconoclast (иконоборец, бунтарь), были шрамами того времени, возвращения которого они не желали допустить. Колесо страны повернулось, а вместе с ним развернулся и английский язык. Он обратился к натурфилософии (естественным наукам), ранее находившейся в ведении латыни, и великий Исаак Ньютон, ранее для написания «Начал» избравший латынь, в 1704 году писал «Оптику» уже на английском языке. Люди, определявшие ход развития языка, стремились внести порядок, стабильность, ясность и даже устойчивость в явление, многим казавшееся сверхмогущественным.

Однако начнем с отступления, наглядно, на мой взгляд, иллюстрирующего, насколько глубоко в умы филологов и мыслителей того времени проникла идея о языке как ключе к всеобщему пониманию. В XVII веке участились попытки обнаружить праязык, существовавший до описанного в Книге Бытия Вавилонского столпотворения, когда все говорили на одном языке. Предполагалось, что на этом «языке Адама» говорили в Эдеме и что его чистота и совершенство озаряли все предметы и мысли. Люди верили, что с помощью изучения древнееврейского языка или какими-либо иными способами можно заново открыть язык, утраченный в результате грехопадения Адама и Евы и последующего смешения языков при столпотворении. Следует отметить, что поиск этот велся параллельно с не менее серьезным исследованием глубоких тайн материи в рамках алхимии, занимавшем такие светлые умы, как ум Ньютона. Во второй половине XVII века Королевское научное общество поручило одному из своих членов, Джону Уилкинсу, создание универсального языка. Это задание рассматривалось как чрезвычайно важное.

В 1668 году Уилкинс утверждал в «Опыте о подлинной символике и философском языке», что, поскольку разум каждого человека и восприятие окружающего мира устроены одинаково, нет никаких причин сомневаться в возможности существования универсального языка. Такой язык мог бы не только как никогда прежде упростить процесс международного сотрудничества на всех уровнях, но и «стать кратчайшим и простейшим способом приобретения истинных знаний, когда-либо данным миру».

Решение Уилкинса было довольно сложным, а в основе его лежали символы. Об одном из символов, «обозначавших род пространства», он писал: «острый угол вверху слева обозначает первый отличительный признак, Время. Другой элемент обозначает девятую разновидность в рамках этого отличительного признака, Вечность. Петля на конце этого элемента обозначает слово, которое надлежит использовать как наречие. Таким образом, смысл его должен быть таким же, как в выражении „во веки веков“»[25]. «Во веки веков» в такой символьной форме не прижилось, и система не получила общественного признания, несмотря на рекомендации Джона Локка, на благоприятный отзыв Ньютона, на признание Эразмом Дарвиным и антропологом лордом Монбоддо и даже, позднее, на высокую оценку, данную в «Тезаурусе» Роже. Сохранился только один пример использования этой системы — в двух натужных письмах друзей Уилкинса, также состоявших в Королевском обществе. Уилкинс, став епископом, разработал анализ алфавита и фонетики; его труды пользовались уважением не одного поколения ученых последующих времен, а недавно были заново открыты исследователями символической логики и семантики. Однако в качестве языка для письменности эта система оказалась несостоятельной, несмотря на блестящую попытку достичь универсальности.

Тем не менее не только поэтам, драматургам и добросовестным переводчикам, но и всем желающим покорить мир знаний стало ясно, какими широкими возможностями обладает язык как ключ к лучшему и более основательному пониманию жизни. Столетие спустя француз Лавуазье успешно применил искусственный язык, который с тех пор используется как система обозначений в химии.

В 1690 году Джон Локк в наиболее значительном своем труде «Опыт о человеческом разумении» поддержал идею о том, что ясность языка принесет человечеству колоссальную выгоду-«И я хотел бы здесь, чтобы рассмотрели и внимательно исследовали, — писал он, — не являются ли споры в мире по большей части спорами лишь о словах и их значении, и не прекратились ли бы они сами собой и не исчезли ли бы немедленно, если бы употребляемые в них термины были определены и их значение сведено (как это должно быть везде, где они что-нибудь обозначают) к определенным совокупностям простых идей, которые они обозначают или должны обозначать»[26].