Семья Тибо (Том 3) - Роже Гар

- А теперь вы должны подумать о себе, забыть о том, что я здесь. Спать, спать... Обещаете?

Она с нежностью кивнула головой.

- Завтра утром, - продолжал он, - я выберусь потихоньку, чтобы не разбудить вас. Я хочу, чтобы вы встали как можно позднее, хорошенько отдохнули... Кто знает, что готовит нам завтрашний день... После завтрака я приду и принесу вам новости.

Она снова покорно кивнула головой.

- Спокойной ночи, - сказал он.

В этой комнате, с которой у него было связано столько светлых воспоминаний, он, стоя, целомудренно обнял ее. Его грудь касалась ее груди. Он сильнее прижал к себе девушку, и она слегка покачнулась; их колени встретились. Одинаковое смущение охватило обоих, но он один понял его значение.

- Обнимите меня, - прошептала она, - обнимите меня крепче...

Она обвила руками шею Жака и обнимала его с неожиданной страстью, в каком-то опьянении. В своей невинной смелости она была более неосторожной, чем он. Это она заставила его отступить на шаг, к дивану. Не разжимая объятий, они упали на постель.

- Обнимите меня крепче, - повторяла она, - еще крепче... Еще... - И, не желая, чтобы он видел ее волнение, она протянула руку к столу и погасила свет.

Он пытался овладеть собой, но знал теперь, что Женни не уйдет в свою комнату, что они уже не расстанутся в эту ночь... "И мы тоже... - на секунду вспыхнуло в его сознании, - и мы, как все остальные..." Тень досады, какое-то отчаянье и страх примешивались к его желанию. Задыхаясь, охваченный исступлением, обуздать которое было уже не в его власти, он молча обнимал ее в укрывавшей их темноте.

Внезапная судорога пронзила его, он задохнулся, замер... Потом напряжение прошло, он перевел дыхание. С чувством освобождения, смешанным также с каким-то стыдом, с острым ощущением грусти, одиночества, он снова стал самим собой.

Почти не сознавая происходящего, словно растворившись в нежности, Женни покоилась в его объятиях. Она хотела лишь одного - чтобы это чудесное мгновение длилось вечно. Она прижималась щекой к сукну куртки, она прислушивалась, и ей казались чудом удары сердца, бившегося так близко от ее собственного. Проникая через открытое окно, молочный свет - что это было, луна - или уже рассвет? - заливал комнату какой-то призрачной дымкой, в которой стены, мебель, все твердые и плотные предметы неожиданно стали прозрачными. Уснуть... После пережитых вместе трагических часов уснуть в объятиях друг друга - в этом была сладостная награда.

Он первый незаметно скользнул в сонное забытье. Она услышала, как в последнем поцелуе он прошептал какие-то неясные слова. Затем с невыразимым волнением почувствовала, что он заснул подле нее. Еще с минуту она боролась с усталостью, желая как можно дольше продлить сознание своего счастья, и когда, тесно прижавшись к нему, она тоже погрузилась в сон, у нее было восхитительное ощущение, что еще больше, чем сну, она отдается Жаку.

LXIV

Он проснулся первым. Медленно возвращаясь к действительности, он несколько минут с восхищением созерцал в утреннем свете это нежное лицо, все такое же юное, несмотря на следы усталости и волнения. Смягчившийся рот, казалось, хотел улыбнуться. На матовой, гладкой, чуть порозовевшей щеке протянулась, словно мазок акварели, прозрачная тень от ресниц. Жак удержался и не коснулся ее губами. Он осторожно скользнул к краю дивана, и ему удалось встать, не потревожив Женни.

Встав, он увидел в зеркале свою измятую одежду, землистое лицо, спутанные волосы. Мысль, что девушка может увидеть его таким, заставила его устремиться к двери. Однако, прежде чем исчезнуть, он выбрал в вазе на камине несколько цветочков душистого горошка и положил их, вместо прощания, на только что покинутое им место. Затем на цыпочках вышел из комнаты.

Был уже восьмой час: суббота, 1 августа. Новый месяц, летний месяц, месяц каникул. Что принесет он с собою? Войну? Революцию?.. Или мир?

День обещал быть прекрасным.

Жак вспомнил, что на бульваре Монпарнас, рядом о кафе "Клозри де Лила", есть бани.

Перед тем как зайти туда, он купил газеты.

Некоторые из них - "Матэн", "Журналь" - вышли в уменьшенном объеме, на одном листке. Экономия военного времени? Уже? В них было множество точных указаний, предназначенных для мобилизованных "на тот случай, если...".

Номер "Юманите" появился как обычно. Окаймленный широкой черной полосой, он был полон подробностей об убийстве. Жак удивился, прочитав в нем трогательное послание г-на Пуанкаре к вдове Жореса: "В час, когда национальное единение необходимо более чем когда бы то ни было, я считаю своим долгом выразить вам..." Жак знал, что жена Жореса в отъезде и что друзья решили не делать никаких приготовлений к похоронам до ее возвращения. Письмо, следовательно, было срочно опубликовано в печати самим Пуанкаре. С какой же целью?

Громкое воззвание от имени совета министров, подписанное Вивиани, заботливо разъясняло, что Жорес "в эти трудные дни... поддерживал своим авторитетом патриотическую деятельность правительства". Заключительный параграф звучал скрытой угрозой: "В момент серьезных затруднений, переживаемых родиной, правительство, рассчитывая на патриотизм рабочего класса и всего населения, надеется, что оно сохранит спокойствие и не станет увеличивать общественное возбуждение агитацией, которая могла бы вызвать беспорядок в столице". Как видно, правительство опасалось волнений... Какой-то хроникер рассказывал, что министр внутренних дел Мальви, узнав в совете министров об убийстве, спешно покинул Елисейский дворец и поехал в свое министерство, чтобы поддерживать связь с полицейской префектурой.

Впрочем, все газеты с единодушием, изобличавшим наличие определенной директивы, настаивали на необходимости объединения и, пользуясь убийством, наперебой прославляли "пример", который "великий республиканец" дал перед смертью "своей партии", одобряли правительство за то, что, "предвидя возможность самых страшных событий, оно приняло необходимые меры предосторожности". Читая все эти рассуждения, можно было подумать, что этот только что замолчавший голос никогда не произносил ни единого слова, которое бы не было направлено на поддержку националистической политики Франции.

Маневр был тонкий и коварный. Противника раздавили, и теперь верхом ловкости было искусно завладеть трупом, превратить его в символ преданности правительству, использовать как оружие, и именно как оружие против обезглавленного социализма. "Неужели они дойдут до того, чтобы устроить ему торжественные официальные похороны?" - с отвращением спрашивал себя Жак.

Все эти намокшие от пара газеты он скатал в ком и, с яростью отшвырнув его подальше от себя, погрузился в теплую воду ванны.

"Смотреть событиям в лицо!" - решил он.

Армия "социал-патриотов" росла с такой быстротой, что борьба представлялась теперь невозможной. Журналисты, преподаватели, писатели, ученые, интеллигенция - все наперебой отрекались от независимой критики, чтобы проповедовать новый крестовый поход, подогревать наследственную ненависть к врагу, восхвалять пассивное повиновение, подготовлять бессмысленное жертвоприношение. Даже в левых газетах самая верхушка народных вожаков, те самые, кто вчера еще с высоты своего авторитета заявлял, что чудовищный конфликт европейских государств только перенесет классовую борьбу на международную арену и явится крайним выражением инстинктов собственничества, наживы и конкуренции, - сегодня все они были, видимо, готовы использовать свое влияние в интересах правительства. Правда, некоторые из них стыдливо лепетали еще какие-то извинения: "Увы, наша мечта была слишком прекрасна..." Но все капитулировали, все оправдывали национальную оборону и уже побуждали веривших им рабочих отбросить всякие колебания и присоединиться к делу смерти. Их коллективная измена внезапно освободила поле действия для всяких лживых патриотических россказней и грозила окончательно парализовать в неуверенных сердцах народных масс тот слабый порыв к бунту, который до сих пор был в глазах Жака единственной надеждой на то, чтобы спасти мир.

"Да, - размышлял Жак с мучительным чувством бессилия, - удар был мастерски подготовлен... Война возможна лишь тогда, когда народ сделался фанатиком. Прежде всего надо мобилизовать сознание; после этого нетрудно будет мобилизовать людей!" Ему вспомнился один митинг. Кто там говорил? Жорес? Или Вандервельде? Или какой-нибудь другой лидер, которого так жадно, так страстно желая поверить ему, слушал народ? Однажды вечером, стоя на трибуне, оратор сравнил действия отдельных революционеров с работой жителей побережья, которые из поколения в поколение возят тачками щебень и вываливают его на морском берегу. "Волны бушуют! - вскричал он. - Валы вздымают тучу пыли. Но каждая из этих тачек оставляет несколько тяжелых камней, которых не унести волне! И постепенно вырастает плотина! И неизбежно придет время, когда слои камней составят прочную дамбу, с которой уже не сможет справиться побежденный вал, - новую почву, по которой торжествующей поступью пройдут грядущие поколения!.." Благородные метафоры, возбудившие в тот день исступленный восторг слушателей! "Но что значат все эти жалкие усилия перед сегодняшним приливом?" - подумал Жак.