Ритуал последней брачной ночи - Виктория Платова

Но об этом мог поведать только один человек — Тео Лермитт. И мне ничего не остается, кроме как пустить ищейку Рейно по его следу. Хотя и без ищейки дело ясное: наверняка это связано с камешками, которые с таким увлечением собирал виолончелист. Но почему камешки должны убить его? Или это иносказание — и Киви убьет человек, пришедший за камешками?..

Я едва не подавилась теплым пивом.

Нож.

Нож, который перешел мне по наследству от развороченной груди Олева Киви.

Нож как ничто другое связан и с камнями, и с убийством: камень заключен в нем самом, он сам и является убийцей… Может быть, именно Нож имел в виду Тео Лермитт, посылая свои подметные послания? Но это означает лишь одно: Нож какое-то время был собственностью Олева.

А в это мне верилось с трудом.

Зачем убивать человека из-за Ножа и после всего этого безобразия оставлять Нож в теле?…

Я так запуталась в своих жалких умозаключениях, что Сергуня Синенко, возникший на ступеньках метро, показался мне архангелом Гавриилом из затертого сюжета о Благовещении.

— Давно ждешь? — Сергуня, вопреки обыкновению, даже не чмокнул меня в щеку. Это был дурной знак, и я насторожилась.

И с удивлением обнаружила, что Сергуня опоздал на целых сорок минут. Позволять проделывать такое, да еще с человеком, о котором собираешься писать книгу, — это знаете ли…

— Ты опоздал… Как редакционное задание? Сергуня поднял на меня глаза, и я зажмурилась от нестерпимого света, который они излучали.

— Ты не представляешь, — сдавленным шепотом произнес он. — Участвовал в задержании маньяка.

— Ну да!

— Самого настоящего… Тринадцать трупов за четыре месяца. Все жертвы были в ангорских кофточках. Некрофил крутейший, но при этом читал лекции по культурологии в каком-то вузе.

Я сникла. Наш с Сергуней роман, замешенный на крови Стаса и Олева Киви, сдулся как никчемный воздушный шарик. Я больше не интересовала Сергуню и не вызывала приливов застоявшейся спермы к головке его пениса. Еще бы, что значат два жалких трупа по сравнению с тринадцатью, да еще облаченными в ангорские кофточки!

— Я разговаривал с ним, — выдохнул Сергуня и неловко прикрыл рюкзаком пах. — Его зовут Роман Попов. Умница, энциклопедист, свободно шпарит на латыни, цитировал Плавта и итальяшек. «Due cose belle ha il mondo: Amore e Morte!»

— Чего-чего?

— В мире прекрасны два явления: любовь и смерть.

— Это он так сказал?

— Ну!!! — Сергуня закатил глаза и принялся шарить глазами по площади, прилегающей к метро.

— Что еще он говорил?

Жалкий предатель, клятвопреступник и ветреник раздулся, как жаба семейства Голиаф, и торжественно произнес:

— «Killing is no murder!»

— А это что такое?

— Умерщвление не есть убийство. Крыть было нечем, но я все-таки попыталась выправить ситуацию.

— Ты даже не спрашиваешь, как там Идисюда…

— А что с ним сделается? — беспечно отмахнулся Сергуня. — На его лекции просто ломились…

— На чьи?

— Да на Романа Попова! Из других институтов прибегали. А он лекцию отчитает, ножичек наточит — и шасть в кусты, добычу высматривать. Потрясающий тип. Боже что за человек!!!

— Ты знаешь, что может случиться с Идисюда, если ты будешь пропадать сутками? — Я попыталась вернуть ополоумевшего Сергуню к действительности и с чувством продекламировала:

Вконец отощавший кот

Одну ячменную кашу ест…

А еще и любовь! —

Это Басе. Великий японский поэт.

— Вот! Именно! — Сергуня посмотрел на меня влажными от слез глазами. — Великий! О! Он великий человек. И любил их всех! Все тринадцать жертв! Он рыдал, когда о них рассказывал. «Virginity is a Luxury» — «девственность — роскошь»… А ты мне каким-то Басе мозги паришь…

Последнее утверждение маньяка Романа Попова в вольном пересказе маньяка Сергуни Синенко сразило меня наповал. Так же как и осознание того, что Сергуню я прохлопала. И не могу теперь надеяться на его помощь. Остается только удивляться, что он приехал на встречу ко мне, а не разбил палатку у сизо, где наверняка содержится сейчас его обожаемый насильник-некрофил.

— Он пообещал мне материал на книгу, — Сергуня был близок к обмороку. — Сказал, что я вполне могу стать его летописцем. И даже подарил мне свою брошюрку. Вот, посмотри…

Трясущимися руками Сергуня расстегнул рюкзак и извлек из него сомнительного качества двадцатистраничную книженцию с плохо пропечатанным заголовком:

«Вавилонская блудница: трактовки светские и религиозные».

Я почувствовала себя раздетой, но стоило мне только потянуться за этим фундаментальным трудом, как Сергуня отпрыгнул от меня, как от сколопендры.

— Только в моих руках! — заверещал он. — Это же раритет. Соображать надо!

Соблюдая все правила предосторожности, я склонилась над брошюркой и прочла на ее первой странице:

«МОЕМУ НОВОМУ ДРУГУ СЕРГЕЮ СИНЕНКО С ПОЖЕЛАНИЕМ ОТВАГИ И ВДОХНОВЕНИЯ. РОМАН ПОПОВ».

— Видишь! Назвал меня своим другом… А еще сказал, что наша с ним книга заткнет за пояс Ницше и Фрейда. Что Достоевского можно будет сдать в архив… А еще…

Сергуня вырвал у меня из рук недопитую бутылку пива и сделал несколько судорожных глотков.

— А еще он подарил мне свою фотографию!

— Что ты говоришь!

— Вот, смотри…

Из брошюрки был тотчас же извлечен кодаковский снимок, запечатлевший тщедушное существо с огромным лбом, огромными очками на переносице и едва заметными сизоватыми губами. Как с такими физическими данными можно было отправить на тот свет тринадцать ангорских кофточек, осталось для меня загадкой.

— Красавец, правда? — Вконец ополоумевший репортер любовно погладил фотографию.

— И какие порочные губы! — поддакнула я.

— Ты тоже заметила? — как ребенок, обрадовался Сергуня. — Да это просто скопище пороков. Идеальная модель для Сатаны… Так ее и назову: «Сатана: ненаписанные хроники».

— Кого?

— Да книгу!..

Он перевернул фотографию с какой-то короткой подписью на обороте, и я… Я вдруг вспомнила еще об одной фотографии, которая до сих пор валялась у меня в сумке. Снимок Аллы Кодриной — «Алла. Кронштадт. Мартовские тени». Странно, что до сих пор у меня не доходили руки до этой фотографии. Не мешало бы ею заняться… В самое ближайшее время. А пока…

— Мы идем в галерею вин? — спросила я у Сергуни. — Уже пять минут восьмого. А начало в семь…

Сергуня сразу сник и потерял всякий интерес к действительности.

— Пойдем, конечно, — вяло процедил он. — Ненавижу я все эти светские мероприятия…

— Хотя бы ради меня… — Это был не самый удачный аргумент. Вот если бы Сергуню попросил о том же самом маньяк-культуролог Роман Попов…

— Ладно. Покатили… Вот только скажи мне, есть ли здесь поблизости туалет?..

Туалета на всем пути следования к винной галерее мы так и не нашли, Сергуня несколько раз порывался соскочить с темы, но я убедила его, что в «КАСА МАРЭ» наверняка найдется отхожее место. Только таким нехитрым способом мне удалось заманить его на Средний проспект, 70, корп.2.

«КАСА МАРЭ» поразила меня своим чрезмерным этнографическим великолепием. У дверей всех приглашенных ожидала парочка в постолах и национальной одежде. При этом парень в барашковой шапке придирчиво осмотрел наши пригласительные, а девица с вышитым петухами платком на голове сунула нам в зубы по куску слоеного пирога с брынзой.

— Плэчинте, — охотно пояснила она. — Молдова приветствует вас!

— А где здесь у вас сортир? — совсем некстати вылез Сергуня.

Девица пожала плечами и указала рукой в глубь галереи. Торжественная встреча со слоеными «плэчинте» оказалась смятой.

— Ты дурак, — шепнула я Сергуне. — Нужно уважать национальные чувства.

— Да ладно тебе. — Сергуня отделился от меня и скрылся в толпе жаждущих накачаться вином, коньяками и дармовой кормежкой.

Я осталась одна.

Но скучать мне вряд ли придется — я поняла это, как только взглянула на сброд с разнокалиберными рюмками, бокалами и фужерами в руках. Из-за Сергуниных восторгов по поводу Романа Попова мы опоздали больше чем на час, А за час простые русские журналисты, допущенные к прозрачному телу молдавских вин, успели нарезаться до безобразия. Со всех сторон меня окружали красные распаренные рожи, спутанные лохмы волос и потные подмышки. А в воздухе стоял нестройный гул и пахло самыми бесстыжими духами и мыслями.

Пока я пробиралась к батарее бутылок, возле которых орудовал штопором еще один деятель в барашковой шапке, меня успели облапать, облобызать и предложить выпить на брудершафт. Самым удивительным было то, что вела я себя, как какая-нибудь послушница разрушенного монастыря Св. Урсулы, — ойкала, взвизгивала и возмущалась.

Боженька вполне мог быть мной доволен. Но окончательно встать на путь исправления мне помешала огромная дубовая бочка, которую выкатили под нестройные вопли и такие же нестройные аплодисменты и улюлюканье.