Хуррамабад - Андрей Волос

Затем он вернется по тропе к дому. Принесет из хозблока две тяжелые канистры. Бензин польется перламутровой струей, весело растекаясь по паркету… Когда бросит спичку, пламя ахнет — словно кто-то взмахнул жаркой сине-розовой простыней — и поднимется, пьяно шатаясь и норовя принять в объятия все сразу… И он, чувствуя себя гадко опустошенным — словно черпаком золотаря полезли в душу, да потом и выплеснули с размаху, что зачерпнулось, — торопливо пойдет прочь — сначала по тропе вдоль пшеничного поля… потом по обочине дороги… свернет в кишлак… доберется до города… а там Ориф его не найдет: черта с два! Потому что, если найдет — вспомнил он сказанное Орифом в машине, — так и вправду порежет на ремни.

На ремни!..

И ненависть тут же вернулась, заклокотала, обожгла его изнутри, будто приступ язвы.

— Ну, зверь так зверь, — пробормотал Ямнинов, судорожно зевая и гоня прочь сон. — С волками жить — по-волчьи выть.

Когда звезды, словно крупицы сахара, стали растворяться в теплеющем небе, он застонал, вздрогнул и проснулся с колотящимся от испуга сердцем — не опоздал ли?

Дорога была пустой.

Он поднялся со стула, размял затекшее тело, умылся, заварил крепкого чаю. Снова сел, по-извощицки ссутулясь и положив ладони на колени.

Небо светлело, светлело, и легкие мазки перистых облаков скользили по прозрачной синеве.

Потом показалось солнце, и сразу все ожило, зашевелилось, зашумело. Прилетела пчела, стала кружить над пиалой с остывшим чаем. Из ворот Водоконала неловко выбрался грузовик, поднял пыль, пофыркал и бодро укатил, перекашиваясь кузовом на ямах.

Отойти уже было нельзя, поэтому он помочился с козырька, неотрывно глядя в сторону города.

Солнце поднялось выше, стало припекать. Воздух над камнями слоился и дрожал.

К половине двенадцатого он начал беспокоиться. Они могут приехать вечером или не приехать вовсе. Тогда ему придется пережить еще одну ночь, дождаться еще одного утра.

Воздух дрожал, переливался, и вместе с ним дрожали и переливались перед глазами картинки неясного прошлого и вполне определенного будущего. Может быть, ему удастся добраться до города. Конечно, его сразу станут искать. Но день или два у него есть. Деньги он займет у дяди Миши. Купит билет на поезд. Может быть, они перекроют вокзал… кто их знает… хотя вряд ли, вряд ли… Но все-таки лучше садиться на поезд не в Хуррамабаде, а одной или двумя станциями дальше. Он оторвется… Или уйти сейчас? Еще не поздно… Скорее бы они появились, скорее… Есть много путей в жизни. Никогда не поздно отступить, никогда. Есть много путей…

Ямнинов вздрогнул, мгновенно концентрируясь.

Вдалеке показались две машины. Вот они скрылись в зарослях. Через несколько секунд появились снова. Ямнинов напряженно всматривался в залитое солнцем пространство. Первым был какой-то лаковый лимузин, за ним в клубах желтой пыли переваливался темно-синий джип. У них машин много, вишь ты… каждый день новые.

Машины миновали пшеничное поле, исчезли за тесно посаженными вдоль канала тутовыми деревцами. Вот снова возникли. Медленно покатили по разбитой дороге мимо ограды Водоканала. Ненадолго пропали за купами кустов возле старых колодцев.

Даже сейчас не поздно уйти, подумал Ямнинов. Даже сейчас…

Он опустился на колени, лег, поерзал, пристраиваясь Теперь он смотрел на машины сквозь рамку прицела, очень медленно ведя ствол слева направо по мере движения.

Не доехав метров пятидесяти до поворота, они взяли к обочине и остановились.

Ямнинов вспотел, завозился. Поднял голову — нет, слишком далеко.

Из лимузина выбрался какой-то пузатый человек, недолго поозирался, приложив ладонь ко лбу, потом закричал:

— Николай! Э-э-э, Николай!.. Это я, Ибрагим!

Ямнинов торопливо протер кулаком слезящиеся глаза. Мелькнула мысль, что это какая-то ловушка: узнали… вычислили… догадались…

Нет, точно, это и впрямь был Ибрагим!

— Они не приедут, слышишь! — снова закричал тот. — Не прие-е-е-е-едут! Я к тебе иду, Никола-а-а-а-ай!

И пошел к дому.

Машины стояли.

Ямнинов с усилием разжал пальцы.

— Ты чего там? — крикнул Ибрагим, задрав голову. — Спускайся! Чай готов? Не ждешь разве гостей?

— Сейчас, сейчас, — прошептал Ямнинов, поднимаясь с колен. Его начало трясти.

— Вчера вечером с моста через Хуррамабадку — фью-ю-ю-ю! — старательно хохотал Ибрагим, пожимая руки. — Прямо на мосту взорвали! Оба, друг за другом — и Ориф, и Зафар! Как бабахнет под машинами! Ну и не справились с управлением, как говорится!.. Самое смешное — милиция следом ехала! Тут же дорогу перекрыли — нельзя, мол! Специально время тянули: если кто жив еще, так чтобы захлебнулся! Представляешь?

— Кто? — с усилием спросил Ямнинов.

— Да, наверное, сам Карим Бухоро с ними и разделался. Но я свечку не держал, сам понимаешь… Ну давай, давай, веселись!.. — Ибрагим все еще смеялся: не хотелось, чтобы Ямнинов понял, что испытывает он, глядя в лицо, ставшее похожим на маску из трухлявого дерева — на маску под белой шапкой поседевших за ночь волос.

Ямнинов медленно сел и подпер голову руками.

Глава 11. Сирийские розы

Рахматулло разогнулся и мельком, невзначай, как будто совершенно случайно поглядел в сторону виноградника.

Под навесом стоял топчан. Скрестив ноги, Карим Бухоро сидел на одеялах.

Рахматулло так быстро отвел взгляд, что даже не успел заметить, куда тот смотрит. Но, как всегда, почудилось, что хозяин смотрел именно на него, на своего садовника, на тощего Рахматулло… Так всегда было. Стоило оказаться в поле зрения Карима, как возникало тягостное, похожее на страх ощущение, что хозяин, недобро прищурившись, следит за каждым его движением: как Рахматулло поднимает кетмень, как опускает, глубоко ли рыхлит землю, достаточно ли дает ей воды, не портит ли чего, не наносит ли ущерба… Размышляя подчас об этом, Рахматулло понимал, что, по логике вещей, хозяину не должно быть до всего этого никакого дела — ведь за то Карим и платит деньги садовнику, чтобы не думать о кетмене, чтобы переложить на рачительного работника заботу о земле и воде… Но сделать с собой ничего не мог: кожей чувствовал какое-то иссушающее струение — вроде как знойным воздухом веяло с той стороны.

Как понять это?.. Пять лет назад, когда Карим Бухоро, дай ему бог здоровья, взял его на работу (и мечтать он не мог, чтоб когда-нибудь работать у Карима!), Рахматулло совсем уж не знал, как свести концы с концами. Вдобавок ко всем тем мелким неприятностям, что, собственно, и составляют жизнь простого человека, добавилась крупная — взъелась на него община. А за что? Участок ведь он не сам выбирал — по жребию выпал. Жребий — он и есть жребий: как повезет. Вот и повезло в том году: самый хороший участок — на берегу чуйбора, заросшего ивой и тальником. Просто не участок, а Дом отдыха: сооруди айван над водой — и сиди, гоняй чаи в прохладе. Конечно, если у кого время есть… Из-за этого-то участка он и поссорился с Искандаром-лепешечником. Тот предложил меняться, а в придачу сулил три мешка муки. Участок Искандара Рахматулло знал лучше, чем свои пять пальцев, потому что бугристый лоскут на самом краю солончака прежде доставался ему регулярно — чуть ли не через два года на третий. Поганый участок, спору нет. Но три мешка муки тоже ведь чего-то стоят, верно? — а к плохой земле ему было не привыкать. Он согласился. Тут-то и выяснилось, что Искандар-лепешечник имеет в виду вовсе не настоящие три мешка муки, а какие-то придуманные им три мешка муки, которые когда-то отец Рахматулло якобы занимал у отца Искандара-лепешечника, — и Искандар не даст их Рахматулло в качестве довеска к своему дрянному участку, а простит. Каков? Когда такое было? Три мешка муки! — да в жизни отец не занимал ни у кого трех мешков муки! — впроголодь жили, но все же на своей…

Ну и вот. Короче говоря, поссорились. И после этого все пошло наперекосяк. Недаром говорят: лучше с бедным делить престол Джамшеда, чем с богатым — сухарь. Искандар всю махалю настроил против Рахматулло… даже вспоминать не хочется… и если бы не Карим-ака, дай ему бог тысячу лет жизни…

Он снова мельком посмотрел в сторону топчана. Ой как не хотелось привлекать к себе внимание: хозяин поднялся затемно, был мрачен; выплеснул молоко, подогретое Хуршедом… едва не ошпарил бедолагу… Но и под виноградником надо рыхлить. Вздохнув, Рахматулло отбросил в сторону камушек. Ладно, что ж. Делать нечего. Суглинок легко крошился. Хорошо вчера попили воды… вдоволь.

Воду в сад он пустил вчера ближе к закату. До позднего вечера отворял ей то одни, то другие пути. Вода послушно разбредалась по мелким арычкам: при спадающей жаре струилась под яблони и гранатовые кусты, потом под виноградник и к неглубоким корням персиковых деревьев, а напоследок, когда на сад легли синие сумерки, — в цветник.