Серая слизь - Гаррос-Евдокимов

…И это была интересная мягкость и плавность – опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса – не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.

Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами – сплошь и рядом, если уж честно, – это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более – близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт – чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.

И чтобы все равно – в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.

Да. Кстати. О девках.

Ну – что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.

Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это – ложно понятая гордость?..

Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно – не хотят пальцы двигаться.

Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…

Все. Поехали.

Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.

Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший – густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового – у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый – скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар – с их интенсивным отсутствием цвета.

Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.

…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот – никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется – звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком – радио Skonto… – музканал, рекламный блок. Фэнтезийно-го сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается – по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно – надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)

Усилием воли я все-таки поворачиваю голову. Ника тоже не смотрит на меня – смотрит перед собой в столешницу.

И тогда я – уже без малейшего внутреннего усилия и абсолютно спонтанно – протягиваю руки и беру ее безвольные кисти, маленькие прохладные длиннопалые кисти с коротко стрижеными ногтями, с мягкими подушечками у оснований пальцев, легонько сжимаю… сжимаю сильнее, заведенные за голову и сведенные вместе, изо всех сил, вдавливая сквозь простыню в матрас, быстрая судорога идет оттуда по вытянутым рукам – вниз, прокатываясь по телу, завершаясь последним рывком бедер, спазмом, конвульсией – бесконечной, конечной, окончательной…

Конечно же, он не удержался. Не устоял. Все возможное стремится быть произошедшим. И не нужно ему подкрепление в виде практической цели, и не помеха ему – соображения здравого смысла… В общем, он это сделал, герой “Полости”. Он ее украл. Похитил.

Процесс похищения Абель Сигел описывает подробно, кажется, даже не без знания дела, с артур-хейлиевской почти детализацией. На несколько глав роман “Полость” превращается в полноценный, стопроцентный триллер – с сас-пенсом, с учащением пульса: поймают? не поймают? получится? не получится?.. Получилось. Спеленутую, с залепленным скотчем ртом суперстарлетку Эйнджел герой привозит в пригородный недостроенно-заброшенный особняк (обычная история, одинаковая что в престижном подмосковье, что в рижском Балтэзерсе – нуворишеское понтовое жилье, законсервированное на стадии голых краснокирпичных стен после убийства/посадки/разорения владельца), присмотренный им заранее.

Свалив Эйнджел на груду ветоши в несостоявшейся гостиной, герой курит в соседней комнате. Что с нею делать дальше, он не имеет ни малейшего понятия. Как-то он вообще об этом не задумывался. Как-то все мысли обрывались на моменте похищения – оставшемся теперь позади… Требовать за нее выкуп? Но он совсем не просчитывал механизм получения денег (а понятно же, что именно тут его и будут вязать), он не знает, как различить помеченные банкноты, он… Да в конце концов, он проделывал все это не ради куша! А ради чего? Наверное, понимает он, ради того, чтобы хоть как-то избавиться от собственной застарелой мании… хоть как-то сойти с эйнджелоцентрической орбиты… Отшвырнув бычок, он входит в гостиную.

Вообще Эйнджел как-то неадекватно вела себя по ходу киднеппинга. Особенно не орала и не сопротивлялась. Это, конечно, удача. Наглоталась чего-нибудь, прикидывает герой, обкурилась… Или, может, у нее такой тяжелый джет-лаг… Или так выражается шок?.. Он решительно отдирает скотч. Он ждет стонов… или слезных просьб о жалости, снисхождении, освобождении… или угроз… или предложения громадных бабок…

Но мировая поп-знаменитость не издает вообще никаких звуков… Она тупо таращится на героя, не пытаясь ни грозить, ни лебезить. Он видит, что эта идиотка, кажется, вообще плохо осознает – что, собственно, произошло. Она даже не особенно боится. Герой чувствует определенную обиду: он столько парился и рисковал, так виртуозно все придумал и блистательно осуществил – а эта коза, блин, совершенно не просекает, что теперь она полностью в его власти, что теперь все решает он… Герой пытается говорить с ней на неблестящем своем инглише: андерстенд, мол, как ты вообще попала? Ты понимаешь, что я чего захочу, то с тобой и сделаю?

Не понимает.

Потихоньку он начинает заводиться. Он материт ее на всех известных в этой части лексикона языках. Ну хоть какая-то реакция будет, нет, сука?!. Размахнувшись, двигает Эйнджел по скуле. Тонкая полоска лопнувшей кожи. Реакции – ноль. Он бьет еще раз. Еще. Ничего. Он пинает ее в живот. Ни-хре-на.

Абель Сигел оказывается неплохим психологом и порядочным мизантропом – как отсутствие сопротивления провоцирует агрессию, а незлобивый интеллигент превращается в животное, он показывает дотошно и не по-христиански убедительно. Причем автор далеко не полный игнорамус не только в области психо – , но и физиологии – что и демонстрирует с чем далее, тем менее переносимой обстоятельностью.

Герой избивает свою суперзвезду все страшнее, все увлеченнее, он уже не может остановиться. Он с мясом выдирает из ее пупка огромный бриллиант, величину и великолепие которого сам некогда описывал сплошными суперлативами. Он упоенно превращает в месиво растиражированное плакатами, постерами, интернет-линками, развлекательной периодикой, облепившее рекламные тумбы и стены подростковых комнат всего мира, прописавшееся в его кошмарах дебильное лицо. Носками ботинок ломает Эйнджел ребра. Каблуком дробит пальцы. Клочьями выдирает волосы. Он бесконечно, монотонно, отвратно насилует, сношает, харит, лососит ее – сначала во влагалище, потом в задницу.