Эшафот забвения - Виктория Платова

– Я сейчас приду.

– Ты куда? – почуял неладное Митяй.

– Сиди смирно. Экспроприация экспроприаторов.

– Ты что задумала?.. – Но он уже не успел меня удержать.

Я подошла к столу с компашкой, выбрала жертву и невинно попросила у нее закурить. Жертва посмотрела на меня мутным глазом, но прикурить дала. Через пять минут я уже сидела за своим столиком и на глазах у изумленного Митяя потрошила бумажник: триста долларов и распухшее отделение с рублями. От неожиданности Митяй потерял дар речи.

– Ты.., ты что это сделала?

– Пошерстила буржуа. А что? – Я была абсолютно спокойна. – Не обеднеет.

– Ты воровка?

– Ага. Воровка на доверии.

– На каком, к черту, доверии? Самая банальная карманница!

– Хочешь позвать милицию? Или эту, как ее, – я щелкнула пальцами, – секьюрити?

– Ну, ты и!.. – однако возмущение Митяя куда-то испарилось. – Ты просто меня поражаешь! И часто ты проделываешь такие штучки?

– Не часто. Сегодня – специально для тебя. Показательные выступления. Главное, чтобы тебя не стошнило от твоей же собственной нравственности. Ну что, двинули?

– Да, не стоит здесь задерживаться.

– Очень милое портмоне, – я поднесла кошелек к глазам, – тебе такие не нравятся?

– Спрячь, – сквозь зубы процедил Митяй, – что ты как цыганка на вещевом рынке?

– И кожа отличная, – не унималась я, – произведет большое впечатление на твою невесту. Ничего, что упоминаю всуе ее имя?

– Расплачиваемся и уходим. – Он не злился, наоборот, я еще никогда не видела его таким веселым.

…Возвращаясь к машине, мы хохотали до упаду. Я беспечно выбросила бумажник с остатками денег в первую попавшуюся урну, чем удивила Митяя еще больше.

– Ты чего это?

– Краденые деньги всегда жгут мне руки, мальчик. Я беру ровно столько, сколько мне необходимо. Как и всякое разумное животное.

Он надолго замолк и посмотрел на меня так, как будто видел впервые. Я взъерошила его волосы и поцеловала в щеку.

– Поехали отсюда. Спать хочу.

В машине Митяй долго и сосредоточенно молчал, прежде чем начать со мной разговор. Трогательное единение осталось на дне бокалов с недопитым “Цинандали”, беспричинное веселье тоже прошло, все становилось на свои места.

– Лихо это у тебя получилось. – Прелюдия не предвещала ничего хорошего.

– Лихо получается, когда затаскиваешь в постель красивую женщину, предназначенную вовсе не для тебя. Так сказал мне однажды один человек. – Я откинулась на спинку и закрыла глаза.

Когда-то эту фразу произнес майор ФСБ Олег Мари-лов, погибший на стылом декабрьском шоссе. Я бы могла погибнуть тогда вместе с ним, но осталась жива.

Вот и теперь я жива, а рядом со мной сидит совсем другой мужчина…

– А что с ним потом случилось? С этим человеком?

– Он погиб. – Почему простые слова звучат так мелодраматично: “он погиб”, “он спас мне жизнь”, “он любил меня” – почему сейчас все это вызывает неловкость, как будто меня уличили в чем-то, как будто бы я воспользовалась чужой смертью для того, чтобы возвыситься самой: вот она сидит, седая и не очень хорошо одетая, но в ее жизни что-то было.

Черт возьми, в моей жизни действительно что-то было, но это не сюжет для необязательного разговора с Митяем.

– Прости, – запоздало сказал он, – ты любила этого человека? Ты очень его любила?

Я так и знала! Я нравлюсь ему, я действительно нравлюсь ему, но как примириться с моим свитером, с моим неухоженным лицом, со всем тем, что вызывает раздражение? У меня должно быть что-то, что оправдывает и меня самое, и интерес Митяя ко мне: роковое стечение обстоятельств, роковая страсть или полтора года за кражу в колонии общего режима, например.

– Нет, я не любила его. Просто это был знакомый человек. И все.

Мне не хотелось больше разговаривать, оказывается, я хорошо помню Олега Васильевича, я не забыла его лицо, как не забыла всех остальных лиц. Их уже нет. Они все давно мертвы.

– Понятно. А ты вообще когда-нибудь кого-нибудь любила?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Ну, ты же спрашиваешь у меня о Валентине.

– Я только спросила, спишь ли ты с девушками, вот и все. А на остальное мне плевать. Впрочем, мне и на это наплевать.

– Ты очень странный человек. Если честно, я с подобными женщинами сталкиваюсь впервые.

– С проститутками-неудачницами? Митяй бросил руль:

– Ну что ты за человек?! Все же было хорошо…

– Что – хорошо?

– Провели симпатичный вечер… Я думал… Господи, что я делаю в этой машине, с этим человеком, что я вообще делаю, что я собираюсь делать? Еще несколько месяцев назад, когда была надежда, что люди Лапицкого найдут меня сразу, я ни о чем не беспокоилась. Но теперь… Теперь тоже не стоит беспокоиться, вдруг сказала я себе; обычный для глубокой ночи приступ отчаяния прошел (хоть с этим я научилась справляться). В конце концов, сейчас ты сидишь в “девятке” в качестве подружки “шестерки”. А босс “шестерки” почтительно целует тебе руку, он, должно быть, удачливый респектабельный гангстер. И в крайнем случае его можно шантажировать…

От этой мысли мне стало весело. Пора возвращаться к покинутому Митяю:

– И что же ты думал?

– Я думал… Мы лучше поймем друг друга.

– Зачем?

– Я же говорил. Ты ужасно мне интересна…

– Только и всего? Я думала, ты предложишь мне что-то более оригинальное.

– Я не могу предложить тебе ничего оригинального. Я сам неоригинален.

Что правда, то правда, Митяй. И я снова коснулась его волос:

– Это тебя не портит.

– Я просто хочу понять, кто ты? – Он действительно старался понять – и не мог.

– ..Ну а теперь расскажи мне, кто я?

– Ты? Ты воришка. Ты украла кошелек, я сам это видел… Что еще ты крадешь? Машины, мотороллеры, побрякушки в Алмазном фонде, апельсины с лотка… Нужно проверить дом. – Он смеется и целует меня в грудь, в несколько шрамов под ключицами, оставшихся от той части жизни, которую я так страстно хотела забыть.

– Это неполный список. Может быть, придумаешь что-нибудь еще? – Я смеюсь и целую его в переносицу.

– Я не знаю… Картины, премьер-министров, фирменные бокалы в кабаке, кодовые замки…

– Почему кодовые замки?

– У нас в подъезде все время пропадают кодовые замки. Еще можно стянуть миндальное пирожное в булочной и сожрать его, пока стоишь в очереди… Я сам это проделывал в детстве.

– Ты?!

– Однажды меня поймали и оттягали за ухо.

– И с тех пор…

– С тех пор я берегу уши.

– Ты поэт, кто бы мог подумать… Это мысли приходят тебе в голову, когда ты бегаешь пятнадцать километров?

– Нет, когда я отжимаюсь…

– Я даже не представляю, что еще можно украсть…

– Все. Украсть можно все. – Неужели это говорю я? Неужели это я лежу сейчас на ковре, едва застеленном смятой темной простынью, он любит темное белье, он говорил мне об этом…

– Да. Я могу себе это представить. Ты не уйдешь?

– Куда же я пойду ночью? Главное, не заснуть с сигаретой, иначе я сожгу твой дом.

– Я не дам тебе заснуть…

Он целует меня, и все начинается сначала. Мне кажется, что я знала его тело всегда, я как будто вернулась домой после двадцатилетнего отсутствия и нашла все вещи на своих местах: те же надраенные до блеска, лоснящиеся от пота ключицы в углу кухни; тот же плоский живот на полу в гостиной; тот же подбородок в золоченой рамке на каминной полке… Жесткий подбородок с уже пробивающейся щетиной – он так ждал, так хотел меня, – ему даже в голову не пришло побриться… Если я близко подойду к камину – в этом доме его тела, который я знаю тысячу лет, – я сожгу себе ресницы, я обязательно сожгу себе ресницы… Они никогда не были особенно длинными, они никогда не были особенно короткими, но это единственное, что еще не сожжено, – ведь вся моя душа выгорела дотла. Я никогда, никогда не скажу об этом милому мальчику, неожиданно страстному мальчику, сколько бы ни длилась наша ночь – день, два, пять… И даже если она закончится через десять минут, я все равно ничего не скажу. Но он и не будет слушать, он ничего не слышит и сейчас, слепоглухонемой от страсти, уничтоженный собственным, хорошо натренированным телом.

Никто и никогда не брал меня так, как он, споткнувшись в самом начале невинной фразы: “Я просто сентиментальный дурак, я рыдал, когда Сидни Марш погорел на допинг-контроле…”, так и не повернув ключ в замке; я не знаю, что со мной происходит, Ева, я ничего не могу объяснить себе, но все это время ты искушаешь меня, своим именем, своими сигаретами, своим лицом, я не могу рассмотреть его, как бы ни пытался, всем тем, как ты в грош меня не ставишь; все, что ты делаешь, – не правильно, все, что ты делаешь, – из рук вон, ты стряхиваешь пепел во что угодно, ты прокурила мне всю квартиру, ты вечно оставляешь зубную пасту открытой, ты ешь мясо руками, вытаскиваешь его из сковородки и ешь; ты, должно быть, вытираешь губы занавеской, ты даже не красишься, тебе наплевать на это – почему тебе на это наплевать? Тебе ничего не стоит назвать себя шлюхой, ты никогда не протираешь пол в ванной после душа, вечно там лужи стоят, можно я тебя потрогаю?