Неизвестный Нью-Йорк. История. Легенды. Предания - Вадим Бурлак

На всю жизнь мне запомнилась первая поездка в Чернобыль, через несколько недель после величайшей беды 26 апреля 1986 года.

На Днепре угасали пятна лунного света.

Ковшик Большой Медведицы переполнился то ли облаками, то ли туманом. И лилось из него на землю небесное молоко. Оно растекалось по лесу, приглушало предрассветные звуки и снова поднималось вверх до самых верхушек деревьев.

Час пробуждения ветра, птичьего восторга, шепота трав, рассветной песни леса…

Киевский лес. Сколько видел и слышал он?

Свист разбойничьих стрел, безжалостные пожары, удары топоров, засухи, взрывы, наводнения…

Выстоял. Выжил. Ко многому был готов. Не заметил, не услышал он лишь смерть-невидимку…

Водитель машины, на которой я ехал из Киева в Чернобыль, вдруг резко затормозил и сказал устало и отчужденно:

— Посмотри на эти деревья.

— Рыжие сосны… Что за странный цвет? И водитель, не оборачиваясь, пояснил.

— В лесу хвоя первая гибнет от радиации…

Май на Киевщине. Пение соловьев, цветение каштанов, плеск теплых днепровских волн…

Все это сохранилось. Но прибавилась тревога, предостережение, горестные раздумья.

Запомнилась и детская игра на улице Киева.

На асфальте мелом была нарисована спираль и в ней человек, птица, кошка, рыбка, цветок. А в центре — крест.

Прыгали на асфальте две первоклассницы. Совсем как в старой игре в “классики”. Только прыгали не по квадратикам, а по спирали. От цветка к рыбке, от рыбки к кошке, от кошки к птице, от птицы к человеку, от человека…

— Нет, это не “классики”, — объяснили мне девочки, — мы играем в “атомный реактор”…

Еще одно предупреждение всем взрослым! Еще один вопрос: куда и зачем мы идем?..

— Не надо об этом писать. Не надо фотографировать, — посоветовал один осторожный киевлянин и многозначительно поднял вверх указательный палец. — Там кое-кто не любит вспоминать апрель 1986 года…

Осторожный киевлянин поспешно отвернулся от спирали на асфальте.

Что это? Глупое благодушие? Трусливая потеря памяти? Закапывание поглубже своих грехов?

О, человек! Да научит хоть что-нибудь тебя?!

В тот год дорога от Киева до Чернобыля напоминала фронтовую. Не было видно частных машин. Грузовики и служебные легковые, со специальными номерами. Проверка на дорогах. Люди в военной и милицейской форме.

Повсюду брошенные дома. Опустевшие сады. Безлюдные улицы и проселки.

Через каждые четыреста-пятьсот метров — знаки-предупреждения: “Не съезжать с дороги!”, “В лес не входить!”, “Опасная зона!”, “Грибы и ягоды не собирать!”.

Вдоль дороги, у садовых заборов — яблони. В тот год их никто не собирал. Я никогда, Кэт, не видел таких огромных яблок.

Возле одного придорожного сада я попросил водителя притормозить. Вышел из машины и прислушался к тишине.

Даже птиц не видно, не слышно. Неужели и они почуяли беду?

Вдруг — шорох, скрип, легкий стон…

Я вздрогнул. Может, все-таки кто живет здесь?

Нет… То лишь ветер задел старую калитку, прошелся между деревьями, тронул отяжелевшие ветви яблонь…

Вахтовый поселок “Зеленый мыс” встретил меня веселым солнцем, пароходными гудками, сигналами автобусов и грузовиков, людским многоголосием.

Вдоль берега реки борт о борт стояли белые теплоходы. В них жили те, кто ликвидировал последствия аварии на атомной электростанции. Временно. Пока строился новый поселок.

Мне пришлось побывать на многих стройках. Эта вроде бы на первый взгляд ничем не отличалась от других. И только всмотревшись в глаза встреченным людям, можно было заметить в них необычную мудрую сосредоточенность, тревогу раздумья…

О, человек! Да научит хоть что-нибудь тебя?!..

Кэт, когда я приеду в Соединенные Штаты, расскажу подробнее о чернобыльских событиях.

Но почему ты упоминаешь в письме аварию на атомной станции “Три майлз айленд”?

Признавайся, Кэт! Чувствую, это неспроста…

И опять ни слова о Джейн?»

Я отправил письмо за океан, а вместе с ним будто помчались к далеким берегам незримые гонцы моей памяти. В прошлое, невозвратимое, неисправимое, свершенное…

Вокруг продолжалось веселье

…Мы вернулись, когда в разгаре были танцы.

Наверное, давно маленький придорожный ресторан не видел такого веселья.

И молодежь, и пожилые лихо отплясывали бесшабашный танец. Трое парней напевали под банджо старинную песню «Индианка Моги»:

Я шел очень долго,Я очень устал,Как вдруг индианкуВблизи увидал.Красивая девушкаМолвила мне:«Ты, друг, заблудилсяВ чужой стороне.Но если ты хочешь,То следуй за мной —Наш край назовешь тыСвоей стороной…

Билл издали погрозил нам пальцем и сделал приглашающий жест в крут танцующих.

Но мы с Джейн здорово проголодались.

Возле стены — стол длиной почти в ползала, покрытый цветастой скатертью. В центре стола — огромный котел с пуншем. Бутерброды на подносах, пластиковые стаканчики и тарелки — вот и все гастрономические дополнения к свадьбе.

Увидев нас, парни, игравшие на банджо, весело подмигнули нам с Джейн и еще громче продолжили песню о красавице индианке:

Уж солнце за мореСобралось уйти,А мы с индианкойВсе были в пути.Шагали и плыли,Не видя ни зги.И к дому пришлиС индианкой Моги…

Наконец, я отыскал взглядом отца.

Он стоял в другом конце зала у стойки бара. Вокруг него собралась интернациональная компания: пухленький пожилой китаец, высокий, голубоглазый, с роскошными усами француз, ему под стать — рыжебородый ирландец, двое смуглых парней — то ли мексиканцев, то ли пуэрториканцев. К ним постепенно подтягивались и другие гости.

По лицам чувствовалось: за стойкой обсуждались важнейшие мировые проблемы. Взгляды у всех — глубокомысленные, сосредоточенные, и никак не вязались со свадебным весельем. Даже бармен перегнулся через стойку и пристально следил за движением рук отца.

Наверное, отец показывал что-то на географической карте. Не пересмотром ли государственных границ занялась интернациональная компания? Не начнутся ли дебаты, споры с возможными осложнениями?

Мы с Джейн подошли к стойке.

Я ошибся. Не было карты. Не пересматривались границы.

Отец одной рукой держал нож, опущенный в стакан с томатным соком, другой — лил из бутылки водку.

Бармен вдруг упрямо замотал головой.

— Я знаю этот коктейль. От Оклахомы до Колорадо его называют «русским».

— Нет, во всем мире его называют «Кровавая Мэри», — так же упрямо возразил отец. — От Москвы до Камчатки знает каждый, что это американское изобретение.

— Я пил что-то подобное в Мадриде, — вставил китаец. — Но не помню, как его называли.

— И я пил давным-давно, в юности, с очаровательной мулаткой, — мечтательно добавил француз. — Прелестная штучка…

Никто так и не понял, кого он назвал «прелестной штучкой»: то ли коктейль, то ли свою мулатку.

— Лед и немного перцу, — закончил операцию отец. Бармен с ловкостью опытного ассистента выполнил команду.

— А теперь — за здоровье молодых! — провозгласил отец и высоко поднял стакан с коктейлем.

Хоть и не принято провозглашать свадебный тост со стаканом «Кровавой Мэри», но интернациональная компания засуетилась.

У всех выражение — будто факир обманул их ожидания. На стойку посыпались доллары. И бармен принялся готовить сразу с десяток подобных коктейлей.

Мы с Джейн тоже заказали «Кровавую Мэри».

«Даешь по-русски!»

Видимо, подогретый напитком покрепче пунша, кто-то из коллег Билла вспомнил вдруг сцену из кинофильма «Судьба человека». Разгорелся спор: может ли человек одним махом опорожнить стакан со спиртом?

Француз и ирландец доказывали: русские все могут.

Университетская братия тихонько возражала и выжидательно поглядывала то на отца, то на меня.

Смуглые ребята предложили пари. Их поддержал китаец.

— А как проверим? — пожал плечами рассудительный ирландец.

— Очень просто. Среди нас двое русских, — пусть покажут, на что способны, — с усмешкой подсказал француз.

— Даешь по-русски! — провозгласил кто-то у меня за спиной.

— Подобные штучки я вытворял в сорок пятом году, в Берлине, — улыбнулся отец, будто вспомнил детские шалости.

— Сегодня моя очередь, — ответил я. Мы с отцом переглянулись. Бармен заметил это и развел руками.

— Но у меня нет спирта.

— Зато есть русская водка, — подсказал ирландец.

— Это не равнозначно, — китаец сделал протестующий жест рукой.

Смуглые ребята заспорили между собой на испанском. Китаец от волнения стал произносить слова на неведомом мне языке. Расстроенный француз закурил трубку.