ПЬЕР - Герман Мелвилл

«Пусть прошел один день, мой брат, с тех пор как мы встретились в первый раз в жизни, все же в тебе есть такой небесный магнит, который влечет к тебе все содержимое моей души. Я продолжу. – Из-за ожидания соседского фургона я приехала в швейный кружок уже поздно. Когда я вошла, две смежные комнаты были весьма многолюдны. С фермерскими девочками, нашими соседями, я прошла в дальний угол, где ты действительно увидел меня; и, как только я прошла, несколько голов повернулись, и я услышала слабый шепот – „Она – новенькая помощница у бедняги Уолтера Алвера – странная девочка-служанка, – она себя считает „удивительно симпатичной, которая проводит границы“, – но никто не знает ее – О, какая скромная! – но не абсолютно, как я полагаю, – я не могу быть ею, но мне кажется, что она – такая же падшая, как Делли, сбежавшая, – распутница!“ Это было в первый раз, когда бедная Белл оказалась в такой разнообразной переполненной компании и мало знала или же совсем ничего не знала о таких вещах; я думала, что на встречах, посвященных любви и благотворительности, чему-либо противоположному места быть не может; но нет сомнения, что это было сказано по простой неосмотрительности, а не по злому умыслу. Однако при моей печали это причинило мне сердечную боль, из-за чего я тогда очень остро почувствовала страх и подозрение во взглядах, которые странное и одинокое горе обычно привлекает к себе, как будто не достаточно ни самого горя, ни невиновности, как-то защищавшей меня, – должно быть только презрение и ледяной позор! Я тогда заполучила отстраненность от несчастной – даже посреди ярко разодетых девушек и зрелых женщин, я тогда почувствовала отстраненность от несчастной, изумившись жестокости, о которой уже рассказывала в моей более ранней истории. Но Пьер, благословенный Пьер, не смотри на меня так печально и наполовину укоризненно. Пусть одинокая и потерянная, но я люблю свой облик; и для меня милосердно и разумно пожалеть тех, кто по жестокости и невежеству злится и презирает меня. И от тебя, …тебя…, хранимый Богом брат, просияло множество мрачных мест в моей душе, и ты научил меня раз и навсегда понимать, что моя природа одарена тем же, чем славны ангелы. Поэтому отведи взгляд от меня, дорогой Пьер, пока ты не придал своему взгляду больше значения, чем обычно»

«Они для меня теперь – лживые аспидные доски, милая Изабель. Каким был мой взгляд, я не могу сказать, но мое сердце лишь помрачнело от плохо сдержанной укоризны в адрес небес, которые могли без жалости смотреть на то, как страдает такая невинность. Продолжай свой трогательный рассказ»

«Я спокойно сидела там и шила, но оказалась недостаточно смелой, чтобы глядеть на всех и возблагодарить свою счастливую звезду, которая привела меня к самому дальнему укромному уголку; я спокойно сидела там, зашивая фланелевую рубашку, и с каждым стежком просила Бога, чтобы фланель, независимо от сердца, которое она укрывает, можно было считать действительно теплой и не пропускающей всемирный холод, который я сама чувствовала, и который ни одна фланель или же самый толстый мех, или какой-либо огонь не смогут удержать вдали от меня; я спокойно сидела там и шила, когда услышала объявление – о, как же глубоко и неизгладимо оставшиеся в памяти! – «Ах, дамы, дамы, мадам Глендиннинг, – господин Пьер Глендиннинг». Моментально моя острая игла ушла в мою сторону и прошила мне сердце, фланель выпала из моих рук, ты услышал мой вопль. Но хорошие люди, взяв под руки, перевели меня поближе к оконной створке и настежь открыли её; и дыхание самого Бога обдало меня, и я собралась с силами и сказала, что это был какой-то простейший прогон – он теперь полностью закончен – я освоила его – меня поблагодарили от всего сердца – но пусть они теперь оставят мне только то, что было бы удобней продолжать, – и я продолжила бы шитье. И так все прошло и закончилось; и снова сидела я, зашивая фланель, надеясь, что нежданные гости или скоро отбудут, или же некий дух унесёт меня оттуда; я сидела, продолжала шить – пока, Пьер! Пьер! – не поднимая глаз – то, чего я не осмеливалась делать всё время тем вечером – только однажды – не поднимая глаз и не зная ни о чем, кроме как о фланели на моем колене и ощущении иглы в моем сердце, – пока Пьер не почувствует мой магнетический взгляд. Я долго и робко пыталась развернуться, чтобы встретить его, но не смогла, пока некий дух помощи не охватил меня и всю мою душу и не обратил нас обоих лицом к лицу. Этого было довольно. Это был судьбоносный момент. Вся моя одинокая жизнь, вся моя наполненная тоской душа теперь разлились надо мной. Я оказалась где-то невдалеке от них. Тогда я впервые почувствовала полную плачевность своего состояния, и это в то время, когда у тебя, мой брат, были мать и армия теток, кузенов и многочисленных друзей в городе и в стране, – я, я, Изабель, дочь твоего собственного отца, была вытеснена из ворот всех сердец и дрожала, как на морозе. Но это сущие пустяки. Но бедная Белл может рассказать тебе обо всех чувствах бедной Белл или о том, какие чувства она испытывала вначале. Это был целый водоворот старых и новых недоумений, смешанных и ведомых безумием. Но это была большая сладость – твое любознательное, с сердечным интересом лицо, – совсем такое же, как у твоего отца, такого же одного единственного существа, которое я изначально любила – это было большое смешение, подобное разрушительному шторму внутри меня; ведь большую часть жизни я пребывала в огромной тоске по кому-то одной со мной крови, кто должен был знать обо мне и распоряжаться мной, пусть и однажды, и пусть находясь вдалеке. О, мой дорогой брат – Пьер! Пьер! – если бы ты мог вынуть мое сердце и посмотреть на него, лежащее в твоей руке, тогда бы ты обнаружил все, что написано, и этот путь, и то, с чем он пересекался, снова, и ещё раз снова, и непрерывную линию тоски, которая не нашла конца, но внезапно воззвала к тебе. Позови его! Позови его! Он придёт! – так кричало мне моё сердце, так кричали мне листья и звёзды, когда я той ночью пошла домой. Но восстала гордость – та самая гордость от моей собственной тоски, – и когда одна рука тянется, другая – удерживает. Поэтому я остановилась и не позвала тебя. Но Судьба есть Судьба, и она предопределена. Однажды встретив твой остановившийся внимательный взгляд, однажды увидев в тебе абсолютное подобие ангела, вся моя душа открылась перед тобой, вся моя гордость исчезла на корню и вскоре показала своё губительное воздействие на подрастающую девочку и своё глубокое проникновение во всё её существо, пока я не осознала, что дальше меня ждут полный распад и смерть, если гордость не позволит мне подойти; и я при помощи маленькой трубчатой ручки протрубила свой сердечный пронзительный призыв к дорогому мне Пьеру. Моя душа была полна, и как только мои умоляющие чернила начали расписывать страницу, так мои слезы впились в них клещами и создали необычный сплав. Какое же это блаженство – чувствовать, что последняя глубина моего мучения – мои столь горько смешанные со слезами чернила – никогда не была бы столь явно известна тебе, не высохни они на странице, и всё пошло бы по новой, если бы залитое таким раствором письмо не привлекло бы твой взгляд.

«Ах, ты в этом не обманулась, бедная Изабель», – импульсивно вскричал Пьер, – «твои слёзы высохли не обычно, а высохли до красноты, почти кровавой, и ничто так не подвигло сокровенную суть моей души, как их трагический вид»

«Как? как? Пьер, мой брат? Высохли до красноты? О, ужас! Магия! Больше, чем сказка!»

«Но, чернила – чернила! Какая-то химия в них поменяла твои реальные слёзы на подобие крови, – именно так, сестра моя»

«О, Пьер! Это так замечательно, что – так мне кажется – наши собственные сердца