Выход на бис - Леонид Влодавец

Цитату из покойного Бернардо Вальекаса она произнесла его сиплым басом.

— Клево! — одобрил я. — Так вот, Марсела была третьей.

— Четвертой — Мэри, пятой — Синди, шестой — Соледад… — загибала пальчики Хавронья. — И все это в течение недели с небольшим…

— Зато потом, когда я опять стал Коротковым, ничего такого не было…

— Мы с Зинкой, Марьяшка, Танечка, чтоб ей пусто было… Паскудник ты, Волчара, — резюмировала Ленка. — Вот сейчас увидел эту прости господи после долгой разлуки в голом виде и рассопелся.

— Ну, не то чтобы очень… — возразил я. — Мне ее, если откровенно, всегда было очень жалко. Патологически. Она ж, в общем, несчастная баба. Думаешь, ей было весело, когда она со здешними монстрами кувыркалась? Лишнее сболтнула — башку открутят, чего-то не доложишь кому следует — тот же результат. Может, она и любила меня-Брауна, а ей Сергей Николаевич Сорокин вместо меня Майка Атвуда подсунул. Она и не заметила. Шестерых детишек родила, фигурку испортила, а Сарториус ее муженька завез сюда и, грубо говоря, укантовал во имя идеалов мировой революции. Теперь, я чувствую, он опять все перепрограммировал, и она с детишками чужого дядю за отца семейства принимает… Играют нами, понимаешь?

— Ладно, — сказала Ленка, — я твою филантропию и политические устремления через шорты вижу. И похабства в своем присутствии не допущу. Всеми силами и средствами.

— Ты хочешь, чтобы она тебя за борт выкинула? — спросил я без обиняков. — Видела, какие у нее хлопцы на судне?

— Не выкинет, потерпит.

— Учти, она за секретами О'Брайенов и технологиями «Зомби» не гоняется. Ей начхать на все мировые проблемы, лишь бы ее детишкам было хорошо, а у нее мужик был под боком.

— У нее мужиков и без тебя — хи-хи! — полон рот!

— Тем не менее то, что для всяких прочих контор главная ценность, для нее ноль без палочки. В том числе и твой код, которым никто, кроме тебя, не может воспользоваться. Так что, если будешь хамить, она с тобой ничуточки не посчитается.

— Посчитается. У меня ведь есть еще один код. Знаешь, от чего?

— Представить себе не могу…

— А зря! Мог бы догадаться, что от тебя требуется Марселе больше всего.

— Ну, допустим, возвращение в семью… — предположил я, уже начиная догадываться, куда нацелен удар «всех сил и средств» Премудрой Хавроньи.

— Это, как говорится, формально-юридическая сторона дела, хотя и немаловажная. Но на фига ей, скажем, мужик, у которого главная толкушка потерялась?

— Ты это всерьез?

— Абсолютно. Я просто выключу у тебя все мужские способности. Одно только слово: де-ро-гейшн, и ты, Волчище, как мужик — пустое место. Могу даже сказать код, которым все обратно включается: то-ле-ранс.

— И не боишься, что я это слово Марселе продам?

— Не-а! Ни ты сам, ни Марсела, никто, кроме меня, эту кодировку не снимет. Потому что все рассчитано исключительно на мой голос и ни на чей больше.

Блеф или нет? Этот вопрос меня вдруг несказанно взволновал. Хрюшка становилась очень серьезным зверем. И теперь надо было поразмыслить над тем, не приведет ли эта акция к тому, что Марсела нас обоих отвезет на Акулью отмель.

Но тут из душа, закутавшись в полотенце, вышла наша гостеприимная хозяюшка.

Унижение и терпимость

Именно так надо было понимать кодовые словечки «derogation2» и «tolerance3». Свинтусятина не случайно выбрала их для осуществления своего пакостного замысла. Дескать, будешь облизываться на свое давнее увлечение — потерпишь унижение, а поведешь себя хорошо — проявлю терпимость…

Бедняжка Марсела, еще не знавшая, что ее лучшие надежды и чувства взяты под безжалостный прицел, попросила:

— Милый, протри мне спинку…

Наверно, это было бы очень приятно сделать пять минут назад или чуть раньше. Теперь я делал это примерно с тем же энтузиазмом, с каким бы промывал керосином закопченные детали мотоциклетного двигателя. А вредное парнокопытное, храня на лице нейтрально-невинную гримасу, скромно посматривало в иллюминатор.

Марсела явно не добилась от своей демонстрации того впечатления, на которое надеялась.

— Ты, как видно, очень устал, — промолвила миссис Браун. — Вялый какой-то, сонный… Ну ничего, сейчас подкрепишься, отдохнешь — и станешь человеком.

Хрюшка едва удержалась от тихого «хи-хи», но при этом слегка кашлянула. Марсела не обратила на это внимания.

Одевшись и причесавшись, хозяйка проводила нас в носовой салон, где нас дожидались к ленчу.

Там особых трансформаций я не углядел. Впрочем, наверно, мебель все-таки заменили.

За столом уже присутствовали нынешний капитан «Дороти» Джек, адвокат Ховельянос, глава благотворительного фонда «Изумруд» Лаура Вальдес и еще одна дама неизвестного назначения, явно англосаксонского типа. Поскольку в беседе между Марселой и Рози я краем уха услышал имя какой-то Сильвии, то догадался, что это она и есть. Все прочие, то есть охрана и матросы, в это изысканное общество допущены не были.

За столом я угодил точно в середину между Марселой и Ленкой. Уже это было бы занятно, если бы не проклятое слово «derogation», которое, словно холодный штормовой ветер, задувало все и всяческие вольные мысли. Оно выползало из недр организма, как скользкая отвратительная гадюка. Я даже физически ощущал омерзение от этого слова, будто от прикосновения к какой-то дряни. Подозреваю, что Премудрая Хавронья ввинтила мне все эти образы в память, и кодовое слово тут же возбуждало те участки мозга, которые их хранили. Но что еще более подло — «derogation» все время вертелось у меня в голове, словно навязчивая мелодия. Ленка сидела и лопала, даже не глядя на меня, а голосок ее настырно произносил внутри моего мозга это самое английское слово, но с подчеркнуто утрированным русским акцентом — у Хавроньи такого не было даже во времена обучения по методике Чудо-юда.

— Де-ро-гейшн… Де-ро-гейшн… — словно игла звукоснимателя застряла на старинной грампластинке. Я озлился, но супротив нейролингвистики не попрешь, тем более что противодействовать подобным пакостям меня не учили.

Я не обращал внимания на то, что ел и пил. Даже мороженое, изготовленное Лаурой и Сильвией по каким-то спецрецептам, не оценил. Потому что осознание своего бессилия в очень любимой мне сфере жизни жутко вредило восприятию и всяких прочих радостей бытия.

Конечно, первой умной мыслью была догадка о том, что можно попробовать отделаться от вредоносного слова, если начать произносить полезное слово «tolerance». Но ничего не получалось. Как только я пытался хотя бы мысленно подобраться к этому слову, как из недр мозга начинали косяками всплывать многие десятки слов на буквы «т» и «t», которые совершенно сбивали меня с толку, а такое, казалось бы, простое слово намертво забывалось. A «derogation», напротив, начинало звучать «громче» и повторяться с меньшим интервалом, на манер того, как в доброе старое время работал автоответчик центральной железнодорожной справочной: «Ждите ответа… Ждите ответа… Ждите ответа…» После трех или четырех попыток прорваться к «tolerance», я ощутил вполне отчетливую головную боль и понял, что от подобных лобовых атак чего доброго крыша поедет.

Марсела, очевидно, заметила, что со мной творится неладное, и заботливо спросила:

— Тебе нездоровится?

— Голова побаливает, — соврал я, потому что едва я перестал забивать башку тщетными попытками прорваться к слову «tolerance», как головная боль прекратилась.

— Может быть, дать таблетку? — услужливо предложила дама, которую я вычислил как Сильвию.

— Это Сильвия, — нежно произнесла Марсела тоном любящей сестры. — Она у меня и врач, и кулинар, и секретарь, и лучшая подруга. Тебе понравилось мороженое?

— Оно было восхитительно, — ответил я. — Неповторимый вкус!

Это была трудная задача — изобразить восхищение сквозь боль, хотя не было ни того, ни другого.

— Так дать вам таблеточку? — повторила Сильвия.

— Нет, спасибо, — сказал я, поскольку страсть как не любил никаких лекарств. К тому же мне отчего-то всегда казалось, что, приняв таблетку от головной боли, когда голова на самом деле не болит, можно себе эту боль устроить.

— Лучше сделай ему массаж головы, — посоветовала Марсела. — У нее это прекрасно получается! Она совершенно избавила меня от мигрени.

Вообще говоря, от массажа, сделанного такой цыпочкой, как Сильвия, я бы не отказался. И сам бы ей массаж сделать не постеснялся. Гибкая, хрупкая, с очень заметной талией, длинными ножками, плавными и не угловатыми бедрами, а также коротко стриженными золотистыми волосиками, даже посветлее, чем у Хрюшки. Но какой тут массаж, когда в голове сплошное «derogation». И как только мое объективное мнение о Сильвии созрело в той части моего мозга, которая еще что-то соображала, «derogation» зазвучало с интенсивностью коротких гудков в телефонной трубке. От этого точно можно было свихнуться.