Джентльмен что надо - Нора Лофтс

— Надо было мне быть поумнее и не делать всего этого, — горько заметила Лиз.

Произнося эти слова, она с вызовом смотрела на Ралея. И мгновенно пожалела о сказанном. Была в ее характере особая черта: горе вызывало не слезы, а гнев в ее душе, и она начинала смотреть на жизнь бескомпромиссно и без жалости к себе. Последние годы ожесточили эту ее черту, придав ей больше стойкости и в какой-то мере цинизма, но ожесточили не до конца. Двенадцать лет она прожила с Ралеем в тесных комнатушках, и теперь не замечала тех изменений, которые произошли с ними за это время. Но, увидев, с какой болью муж глядит на нее, пораженный ее резкостью, она вдруг поняла, что он уже пожилой человек, что он слаб телом и раним, как никогда прежде. Лиз с грустью вдруг осознала всю бренность бытия. Юность пролетела, они подгоняли время, надеясь на новые возможности сделать то или иное для себя. И пришли к концу своей жизни с обманутыми надеждами. Он вот собирается в гибельную экспедицию, хотя никак не годится для нее теперь, а не его ли, не этого ли человека она любила? И Лиз почувствовала, что как прежде — слаба перед ним, поняла, что еще мгновение — и она сдастся, сердце больше не выдержит. Она еще попыталась удержаться на краю пропасти, но потом сказала изменившимся, странным голосом:

— Уолтер, оставь нас одних на секундочку. Нет, я не буду настаивать на своем, обещаю.

Юноша неохотно покинул помещение, неплотно прикрыл дверь и задержался в коридоре, чтобы при первых же звуках сражения кинуться в драку. Лиз подошла к Ралею и положила руку на его согбенное, худое плечо. Он молча посмотрел на нее. Вся эта сцена и те, что предшествовали ей, глубоко ранили его: он прекрасно понимал и Уолтера с его чаяниями, и Лиз с ее отношением к нему. Но теперь она говорила с ним мягко.

— Много лет назад я отдала тебе все, что имела, Уолтер. Сегодня у меня ничего не осталось, кроме мальчика. Но ты нуждаешься в нем больше, чем я. Возьми его.

— Но ты же говорила только что… — смущенный неожиданной переменой в ней, начал было, заикаясь, Ралей.

— Знаю. Забудь об этом. Я не то хотела сказать. Его место рядом с тобой.

Ралей, предвидя, в каком восторге будет Уолтер, с облегчением и ликованием принял окончание этой неприятной ситуации, как будто сбросил со своих плеч двадцать лет. Он вскочил и бросился целовать ее руки.

— Лиз, ты не пожалеешь об этом. Со мной он будет в полной безопасности. Давай позовем его и скажем ему.

Прежней энергией загорелись его усталые глаза.

Лиз покачала головой.

— Сделай это сам, — сказала она и, отняв у него руки, поспешила к дверям, наткнулась на сына и кинулась вверх по лестнице, в спальню, где в потоках слез упала на кровать. Далекие дни их страстной любви, тайного ухаживания, отчужденности и примирений, обоюдных испытаний — все это с новой силой возродилось у нее в голове, пока она в рыданиях лежала у себя в спальне. И к чему все это привело, и ради чего? Нагими и изможденными следует отправляться в могилу.

Вероятно, так уж устроена жизнь: отняв силы, и гордость, и благородные мечты, она превращает могилу в желанное и отрадное место.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

КАНАРСКИЕ ОСТРОВА. ОКТЯБРЬ 1617 ГОДА

Время гонит овец из загона в загон.

Дом губернатора в Гомере на Малых Канарских островах представлял собой белое, низкое здание с широкой, опоясывавшей его по всему периметру верандой, выстланной яркими испанскими плитками. Вьющиеся растения густо обвивали колонны, и их вершины свободно свисали сверху; ручная обезьянка, забавляясь, бегала по крыше веранды и кидала в прохожих цветы.

Жена губернатора окинула последним критическим взглядом стол, накрытый к ужину, и комнату, которую от веранды отделяло что-то вроде занавески из рубленых тростниковых стеблей. Обычно подобные домашние дела только раздражали ее, и она оставляла эту обязанность на совести своего черного слуги, который и сейчас повсюду следовал за нею, беспокоясь, как бы этот необычный интерес хозяйки к плодам его труда не привел к худшему. Однако она не нашла изъянов в сервировке стола, накрытого скатертью с кружевами и уставленного серебряной посудой и цветами, и слуга вздохнул с облегчением, когда хозяйка удовлетворенно кивнула, налила себе бокал вина, вышла на веранду и легла там на тахту, обложенную множеством подушек.

Впервые в своей жизни ей предстояло развлекать мужчину одной, подумала она, потягивая вино из бокала. Если об этом узнает Карлос, он будет в ярости. При этой мысли она пожала плечами. Подумаешь, да он всегда злится, дает она ему повод к этому или нет. Дон Карлос заседал в суде на другом конце острова, и когда прибыл посланец с письмом от капитана английского корабля, который только что вошел в гавань, ее охватило озорное, непреоборимое желание превратить его временное пребывание в доме в легкое приключение. Она, возможно, и не стала бы этого делать, если бы не перчатки. Их принес посыльный вместе с письмом, которое она тут же отослала своему супругу; эта пара мягких белых перчаток, украшенных вышивкой. Они свидетельствовали о том, что человек, приславший их, обладает и вкусом, и воображением, и она сразу же решила пригласить его на ужин. И теперь, уложив хорошенько каждый локон и украсив себя драгоценностями, она ждала его прибытия. Он, возможно, стар или ужасно уродлив, убеждала себя донья, но она все равно получит удовольствие от настоящей английской речи и узнает новости о цивилизованном мире. А это, право же, стоит накрытого стола и риска испытать на себе гнев ревнивца-мужа.

С замиранием сердца услышала она звон колокола у ворот усадьбы и строго приказала крикливой обезьянке успокоиться. Обезьянка в ответ бросила в нее веткой красных роз, запутавшихся в ее черных локонах, и она сердито вытаскивала ее из волос, когда черный слуга ввел через главный вход англичанина. Придерживая ветку левой рукой и приветливо протягивая правую навстречу гостю, она, улыбаясь, уже собиралась заговорить. Но вдруг улыбка замерла у нее на губах, она отбросила розу и, затаив дыхание, приложила руку к груди.

Ралей остановился, пораженный произошедшей переменой в ее лице, пытаясь понять, что могло так напугать ее при виде приглашенного ею гостя. Она не отрываясь смотрела на него, моргая зелеными блестящими глазами, как будто ожидала, что при следующем взмахе ресниц видение исчезнет.

— Вы не помните меня? — спросила она по прошествии минуты, которая показалась раз в десять длиннее.

— Прошу прощения. У меня не очень хорошая память. И тем не менее голос, лицо — они мне определенно знакомы.

Она не без труда взяла себя в руки и, снова протянув к нему руку, сделала навстречу шаг-другой. Ралей взял ее руку и, склонившись над ней, поднес ее к своим губам, ощущая, как она похолодела и дрожит. Потом он снова посмотрел на нее. Черт возьми, да кто же она и что так ужасно взволновало ее? Перед ним стояла высокая, стройная женщина в последней поре своей красоты, которая когда-то была явно не из заурядных. Зеленые глаза, черные волосы, матовая кожа. Где же он видел ее раньше? Наморщив лоб, он рассматривал ее платье, будто в нем надеялся найти ключ к разгадке. Сиреневый шелк, довольно-таки устарелый корсаж с аметистами, аметистовые серьги, аметистовые перстни. Он перевел взгляд на ее лицо. Его явное замешательство позволило ей вернуть себе самообладание и успокоиться.

— «Никогда» тянулось довольно долгое время, не так ли, капитан Ралей?

«Никогда». Долгое время! Он вспомнил. Замок в Бэлли-ин-Хаш: как он боялся тогда, что его уловка сорвется. Леди Рош, посылавшая прощальный привет мужу, и он сам, склонившийся над такой же трепещущей, холодной рукой.

— Дженис! — воскликнул он.

— И вы после стольких лет. Я так рада видеть вас.

— И я вас. Я ожидал встретить здесь толстую испанскую леди, которая стала бы задавать мне ужасные вопросы, ответы на которые хотел бы слышать ее супруг. Вы, конечно, поняли из моего письма, что это буду я.

Она покачала головой.

— Нет, я отослала его мужу, который сейчас в отъезде. Я даже осмелилась просить вас отужинать со мной, со мной наедине.

Она уже положила руку на тростниковую занавеску, но при первом же шелесте тростниковых палочек ее отвела в сторону черная рука изнутри, и они вошли в комнату, освещенную свечами.

Два черных евнуха, босые, безмолвные, подавали вино и еду, и Ралей, окончательно оправившись от мерзкого приступа морской болезни, рад был тому, что беседа касалась самых обыденных тем и он мог отдать должное вкусной еде.

— Надеюсь, ваш отец простил меня, — сказал он в одну из непринужденных пауз.

— Простил?! Да он обожал вас больше всех на свете. Он не уставал рассказывать всем и всякому, как вы взяли в плен целый город. Он без конца божился, что, будь среди англичан побольше таких людей, как вы, он не стал бы мятежником.

Похоже было на то, будто хвалят мальчика, мало знакомого мальчика, который уже мертв. Какое яркое начало у этой маленькой саги из его жизни! Ралей постарался избавиться от тоскливых мыслей и распрямил плечи, решив, что конец саги должен быть достоин блистательного начала.