Джентльмен что надо - Нора Лофтс

«О всемогущая Смерть, справедливая и необоримая, — слипающимися глазами читал он, — тот, кому никто не отваживался и совета дать, того Ты увещевала; то, чего никто не смел делать, Ты делала; тот, к кому прельщался весь мир, того Ты вышвыривала из этого мира и презирала; Ты соединила воедино все величие и всю гордыню человеческую, всю жестокость и суетность людей и укрыла все это всего лишь двумя короткими словами: „Hie Jacet“. [41]

— Я должен прочитать последние слова, очень важные слова, — так тихо сказал принц, что Вильерсу пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать его. — Сделай для него все возможное, Джордж. Ты один должен сделать все, что мы задумывали с тобой вместе. Не подведи меня. Никогда еще не было человека такого умного, такого благородного и такого мужественного, как он. Он не должен умереть узником. Ах, какой язык!

— Вы слишком рано опускаете руки, — неуверенно возразил Вильерс. — Не бойтесь, вы еще сами освободите его из Тауэра.

— Нет. Я ведь частенько присутствовал при изготовлении этого снадобья в лаборатории Ралея и не раз слышал, как он говорил, что оно помогает от всех болезней, если только болезнь не вызвана отравлением. Я выпил целую кварту его, и никакого улучшения. Меня отравили, и я умру. Все мои чаяния, мое будущее царствование, все, что я мог совершить, все оказалось мертворожденным и едва ли заслуживает даже тех коротких слов: «Hie Jacet».

— Вы слишком много разговариваете. У вас снова начнется озноб, — сказал Вильерс.

Он подошел к окну и наблюдал за грачами, летавшими вокруг своих гнезд на черных кленах, голые вершины деревьев сплели сеть из веток на фоне красноватого, закатного неба. Как грустно, думал Джордж Вильерс, умирать в пору своей весны, когда на каждом дереве во всей Англии взбухают весенние почки. Он знал, что люди с подозрением смотрят на его преданность принцу, расценивая ее как его стремление остаться фаворитом и при будущем короле, как и при Якове. Люди не понимали, — а сам он был не из тех, кто станет выяснять отношения, — что юный принц, ныне умиравший в своей постели, оказывал истинное, сильное воздействие на его приземленную и легкомысленную душу.

Вильерс отошел от окна и нежно предложил:

— Давайте я вас уложу как следует. Через десять минут здесь будет ваша матушка с докторами. Я слышал, как приказывали разбудить ее в четыре.

— Если любишь меня, Джордж, отмени приказ. За последние шесть дней королева впервые отдыхает, и она ничем не может помочь мне. У нее сердце разрывается на части, когда она видит меня, а у меня — когда я слышу ее плач. Сделай это, Джордж, и возвращайся ко мне. И поплотнее закрой дверь от этих пиявок.

Вильерс неохотно подчинился просьбе Генри. Он надеялся, что это проявление воли свидетельствует об улучшении самочувствия принца. Может быть, у него прибавилось сил.

Когда он вернулся, то нашел принца еще глубже погрузившимся в подушки, в одной руке он по-прежнему сжимал «Всемирную историю».

— Последняя просьба к тебе, Джордж. Раскури мне трубку. Не думаю, что смогу покурить ее. Но уж если я должен умереть, то что может быть лучше, чем умереть с его книгой в одной руке и с его трубкой в другой?

Умирающие, подумал наш мирянин, видят все яснее. Умиравший разбойник, взглянув на распятого рядом с ним товарища по несчастью, назвал его «Господи». И принц на пороге своей смерти — в том, что он умрет, Вильерс уже не сомневался, — видел что-то настолько привлекательное в этом старом узнике Тауэра, что даже перед кончиной подражал ему в курении, как при жизни подражал его походке.

Передав ему трубку, он дернул за шнурок звонка, который прозвенел в комнатах королевы и докторов, и, вернувшись к постели принца, торжественно произнес:

— Обещаю вам, что не пощажу сил своих ради спасения вашего Ралея.

На выполнение обещания ушло ровно два года.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ЛОНДОН. 1617 ГОД

Он вышел из Тауэра и направился к дому, который вышедшая за две недели до него из крепости Лиз приготовила для них. Прохожие не обращали внимания на высокого, сутулого человека с седыми волосами, с парализованной левой рукой и шаркающей походкой. Они его не знали. Прошли те времена, когда на улицах Лондона на сэра Уолтера Ралея пялили вовсю глаза и указывали пальцем. И никто из них не догадывался, что все они: водовоз с его бадьями, хозяйки с сумками, продавцы овощей со связками лука и пучками моркови, — все они казались ему такими же прекрасными, как ангелы в радостных, утренних лучах мартовского солнца. Он смотрел на них очарованный. После двенадцатилетнего перерыва он снова шел по улицам, у него из-под ног поднималась пыль, подошвы его ног, отвыкшие от мостовых, горели, громкие голоса людей казались слишком резкими после долгих лет тишины, окружавшей его.

Проплывавшая мимо него леди в паланкине, заметив его удивленный взгляд, не без кокетства, но и с долей неудовольствия, задернула занавески. Откуда ей было знать, что она — первая пассажирка столь странного, впервые повстречавшегося ему вида транспорта?

То глазея по сторонам, то останавливаясь, слегка опьянев от уличной сутолоки, он подошел к скромному домику, который Лиз посчитала подходящим для их семьи с довольно скромными средствами. Они с Уолтером выглядывали из окна и поспешили вниз встретить его. На ней было все то же серое платье с розами, в котором она была на аудиенции короля. Все это время оно пролежало в сундуке с лавандой и теперь сильно пахло этой травой, но шелковые сборки на лифе сильно попортились.

— Бедняжка Лиз, — сказал он, когда было покончено с изъявлением радостных чувств по поводу его прибытия, — мы должны купить тебе новое платье.

— Мне и в этом хорошо, — возразила она. — Продавец, который продал мне его, был мошенником. Пролежав двенадцать лет в сундуке, оно износилось сильнее, чем если бы я носила его каждый день.

— Тем не менее оно по-прежнему тебе впору. Неужели ты никогда не станешь матроной, Лиз?

— У меня полно седых волос, а будет еще больше. Уолтер, сходи на кухню и принеси вина и засахаренных фруктов.

Такой же послушный в свои двадцать, каким он был в десятилетнем возрасте, Уолтер вышел. Как только за ним закрылась дверь, Лиз посерьезнела и заговорила напористо.

— Уолтер, эта наша с ним последняя неделя была ужасной. Стоило ему услышать, по какой причине тебя освободили, как он стал вспоминать об обещании, которое ты дал ему, когда ему было восемь лет. Он клянется, что ты обещал ему взять его с собой в свой следующий поход в Гвиану. Ты должен отрицать это, убедить его, что все это лишь его фантазии.

Дверь открылась, появился Уолтер-младший с подносом в руках.

— Благодарю тебя, — сказала Лиз. — Ты не посмотрел, как там огонь в камине, Уолтер?

— Нет.

— Тогда пойди и посмотри. Я должна быстренько накрыть стол.

Уолтер взглянул на нее и усмехнулся.

— О нет, мать. Пока я не задам отцу свой вопрос, тебе не удастся выдворить меня из комнаты. Ведь если тебе дать время, ты станешь уговаривать его отказаться от его же собственных слов. Отец, разве вы не обещали мне еще в Шерборне, что, когда вы в следующий раз отправитесь в Гвиану, вы возьмете с собой и меня?

— Не помню. У меня всегда была плохая память.

— Вечером на Рождество, когда вы с сэром Кобхэмом и еще каким-то человеком приехали в Шерборн, в холле у лестницы я попросил вас об этом. Тогда вы не сказали мне ни «нет», ни «да», вы посмеялись надо мной и спросили, почему я так хочу этого. Потом как-то во время нашей с вами верховой прогулки я снова попросил вас об этом, и вы торжественно пообещали мне взять меня с собой. Я помню каждое ваше слово. Хотите, повторю их?

— Все это твои выдумки, Уолтер, — резко возразила Лиз. — Твой отец не так глуп, чтобы давать подобные обещания ребенку. Ведь он мог бы отправиться в Гвиану уже на следующий год. Как бы он взял тебя с собой тогда?

— Вы мне сказали, — продолжал Уолтер, обращаясь к отцу и не обращая внимания на слова матери. — «Мой сын» — как видишь, мама, это было торжественное обращение, он начал со слов «мой сын», — «мой сын, я обещаю тебе, что возьму тебя с собой. Для меня самое большое удовольствие сознавать, что зов крови заставил близкого мне человека пойти по моим стопам». Так-то вот.

— Он никогда не мог сказать такое мальчишке, а если бы даже и сказал, ты не мог запомнить его слова, — решительно возразила Лиз.

— Говоря по правде, именно так я и сказал, Лиз.

Ралей мысленно вернулся в то ясное январское

утро, когда они с Уолтером ехали по буковой аллее в Шерборне. Теперь тот маленький толстячок превратился в двадцатилетнего юношу, почти мужчину, и предъявлял ему его собственное обещание, глядя на него с такой же твердостью, какая была присуща ему самому.

— Тут нужно подумать, — сказал Ралей в ответ на неумолимый взгляд сына. — С тех пор многое изменилось.