Второе дыхание - Александр Зеленов

Только уж тут-то Василий Андреевич перестарался, по-моему. Сам был, видно, напуган — ну и меня решил попугать. Да только дудки, не выйдет. Не из пугливых мы. И чепуха все их эти угрозы, на слабонервных рассчитаны.

Кстати, парню тому, которого я помог задержать, целых двенадцать годиков припаяли. По совокупности. Об этом сегодня нам сообщили супруги, вернувшись из зала суда. И еще сообщили, что подопечный мой оказался матерым бандитом по кличке «Вареный». Его уж давно разыскивали.

Вот тебе и бонжур с приветом, приятель! А ты заделать меня грозился, жизни лишить хотел...

7

Время пришло в поликлинику топать, свой бюллетень закрывать.

Двое суток погода бесилась, мело и крутило так, хоть святых выноси. А наутро сегодня затихло. Вышел я после болезни на улицу — мать честная! Аж голова закружилась, аж дух занялся...

Такая строгая бель, чистота кругом, будто природа в бане помылась и белье не по росту надела, напялила на себя. На деревьях каждый сучочек будто ватой обложен, с каждой крыши свисают белые толстые валики. Жерди сухие возле сарая — и эти в богатой песцовой шубе. Лес еловый, будто бы в зимней сказке, замер, застыл. Уткнулись елки вершинами в низкое зимнее небо, к земле опустили оснеженные зеленые рукава... И виноватая тишина кругом. Будто она, природа, после пьяной гульбы утихла. Дескать, побузила — и хватит, простите, братцы. Больше не буду, шабаш.

Вышел — и то ли мне показалось, то ли на самом деле кто там стоял, караулил меня, только от дровяного сарая какая-то тень метнулась. Метнулась — и тут же исчезла, не успел я толком и рассмотреть, кто это был...

Еду в свою заводскую поликлинику, будто бы заново народился. Все-то меня удивляет, все радует. И заснеженные, как на открытках рождественских, дачки с прямыми дымками из труб, и убранный в белое лес, и даже серая ворона на березе, что дерет недуром горло от радости при виде обилия свежего снега. И люди все кажутся милыми, добрыми, будто бы сговорились делать только приятное для меня.

Все-таки жизнь — неплохая штука. Смотришь вот так вокруг — и одно уже это доставляет тебе удовольствие.

Впрочем, это всегда так бывает после тяжелой болезни...

...Бюллетень мне на этот раз не закрыли, велели денек-другой подождать.

Бреду заводским двором. Не спеша бреду, потому как спешить мне некуда. Слева — инженерный корпус, справа от меня — огромный сборочный. Из-за крыш его остекленных видны голенастые краны, — таскают они бетонные блоки, заканчивают монтаж нового корпуса.

Я знаю, то будет корпус автоматических линий по производству нового двигателя (завод наш переключают на выпуск новой марки автомобиля). На монтаж и наладку этих линий ребят будут брать, наверно, и от нас, из ремонтного. Хорошо бы и мне туда.

Вот уж скоро три года, как я на этом заводе. И всякий раз, когда вижу его корпуса, никак не могу удержаться от чувства немножко наивной гордости, что и я на этом заводе работаю, «известном не только в нашей стране, но далеко за ее пределами», как любят писать в нашей многотиражке.

В ремонтный, к своим завернул — подышать родным воздухом, полюбоваться на их чумазые рожи. Ну и, ежели доведется, вместе попить в буфете пивка в обеденный перерыв.

— Скоро ты нас, Серега, осчастливишь своим присутствием? — спрашивают. — А то баз тебя и травить тут некому, от скуки повысохли все...

Регочут, сигареты мне суют, в бока подталкивают. Вижу — рады. Да и сам я не меньше рад. Валяешься дома целые дни, и проку нет от тебя, да и скучно...

Радуюсь, а в общем-то, как подумаю, что к лету уйти мне с завода придется, так и настроение сразу вянет. Может, повременить еще годик с учебой-то, а?

Ну, потрепались, почесали языки, и завернул я обратно, до дому. Приехал и запер дверь за собой на крючок.

В комнате пусто, холодно, скучно. Жена на работе, Валерка в саду. Печку бы затопить хоть, что ли... Залег я с книжкой одной на кровать, укрылся до носа одеялом, лежу, читаю про царя Ивана Грозного.

Я себе этого Грозного длинным и тощим, с высоким лбом представлял. Но вот тут пишут, что лоб у него был низкий, что весил владыко чуть ли не девяносто килограммов, был очень силен и «зело грозен», невоздержан в еде и питии...

«Он очень высокого роста. Тело имеет полное силы и довольно толстое, большие глаза, которые у него постоянно бегают и наблюдают все самым тщательным образом. Борода у него рыжая с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая, но волосы на голове бреет бритвой. Он так склонен к гневу, что, находясь в нем, испускает пену, словно конь, и приходит как бы в безумие».

Так пишет о нем один современник... О ком «о нем»? Я снова перечитал. Ах да, это о Грозном!.. И что же он пишет о нем?

Пришлось опять перечитывать. Перечитал — и снова понять ничего не могу. Что такое со мной? Будто кто мне мешает.

Кто?..

В комнате мертвая тишина. Выстукивает будильник. Недалеко, за леском, электрички погукивают. Знаю, что никого поблизости нет, даже мыши и те у нас не живут, а не оставляет меня ощущение, что кто-то меня караулит. Точно знаю, что, кроме меня, ни души, и все-таки я оглядываюсь.

Вот чертовщина! Откуда бы это?

И вспомнил.

Утром от сарая к соседней даче какая-то тень мелькнула, когда я впервые вышел на улицу...

Тогда я этому не придал никакого значения, думал, может, после болезни мне померещилось.

Но почему меня всякая чепуха тревожит? Может, то просто собака, мало ли их по помойкам шатается! Плюнуть на все и забыть...

Хо, «забыть»! А крючок зачем наложил? Ты ведь и прежде дома один оставался, однако не запирался на крюк.

Я вскочил и откинул этот злосчастный крючок. Снова лег, взялся за царя, только, чую, совсем мне теперь не до Грозного. Занозой застряло в мозгу, зачем я оставил незапертой дверь.

Тьфу!..

«Однако, паря, ты не из храбрых», — упрекнул я себя мысленно, обозлился еще сильнее, оделся и вышел на улицу, доказать самому себе, что совсем я не трус.

Сейчас все обследуем, выясним. Тень, если она не бесплотна, должна оставить следы. Вот найдем следы — тогда разговор другой, а не найдем — зачем беспокоиться. Да если даже найдем, то надо еще посмотреть. Может, то был хозяин соседней дачи.

Лезу по свежим сугробам к сараю. Глянул через забор — никаких следов! А нет их по той простейшей причине, что снег от сарая до самой дачи лопатой давно уж расчистили.

Домой я вернулся смущенный. Разделся и дверь оставил незапертой. Но перед тем как лечь, опять крючок наложил.

Так-то оно вернее.

Но чего я, собственно, испугался, кого я боюсь? Неужели меня в самом деле волнует та глупая угроза? Какая чепуха! Ведь автора-то ее на целых двенадцать лет упекли, а, кроме него, об угрозе той решительно никому не известно.

Не известно? Хм!.. Зато ты сам о ней знаешь отлично. А именно тебе-то она и предназначалась, забыл? Разве не мог тот Вареный передать своим «корешам» одно деликатное порученьице?

...Но нет, все это слишком уж далеко заходит, вся эта игра моего воображения. Черт знает откуда и мысли такие у меня. Сам на суде не был, того, кто мне угрожал, уже на воле нет. Почему же я все-таки беспокоюсь?!..

На терраске вдруг что-то с грохотом упало и загремело по полу.

Вот оно!!!

Спину продрал неприятный озноб. Лежу, затаился. Пытаюсь унять беспорядочно заколотившееся сердце, гадаю, что же случилось  т а м.

Снова пришлось подыматься с кровати, опять открывать дверь.

...На полу терраски валялось большое, из цинкового железа корыто, в котором жена стирала белье. Его свалила Калина кошка, неудачно прыгнувшая с чердака. Она, эта кошка, сидела тут же, серая в полоску, ожиревшая. Сидела в дальнем углу, затравленно озиралась и жалобно этак мяукала — понимала, тварь, что деваться ей некуда все равно.

С этой кошкой были у нас особые счеты. Когда мы уходили на работу, она каким-то непостижимым образом ухитрялась оттыкать дыру в углу нашей комнаты, которую мы заделывали тряпьем, чтоб не дуло, и таскала у нас колбасу, мясо, сосиски, бессовестно вылакивала Валеркино молоко, да к тому же еще и напускала в комнату холод.

Поискал я глазами, чем запустить в блудливую эту скотину, но припомнилось вдруг, как сам был недавно вот так же к стенке прижат, и пожалел я ее, открыл на улицу дверь.

...Долго, до самого вечера, мучился я подозрениями, пока не явилась с работы жена.

8

Через день бюллетень мне закрыли, и вышел я на работу.

Снова лазаю под забарахлившими станками, проверяю, выстукиваю, выслушиваю. На монтаж автоматических линий меня не послали, Кузьмич, начальник нашего ремонтного, изрек: «Все уйдут, а станки чинить кому — Пушкину?» Вот и пачкаю снова в масле и солидоле руки, так и не отмывшиеся за время болезни добела.