Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

Дионисий, до пострижения Давид, принял схиму в киевской пещерной обители, откуда, еще в начале 1330-х годов, или даже в конце 1320-х, принес на берег Волги икону Божьей Матери с предстоящими Антонием и Феодосией Киево-Печерскими, суровое честолюбие, любовь к пещерному житию, намерение основать монастырь, подобный обители Печерской, и, добавим, желание повторить в сем монастыре подвиг самого Феодосия.

Именно к нему ходил отроком Сергий Радонежский: слушать пламенные глаголы уже знаменитого тогда нижегородского проповедника.

В числе учеников Дионисия были и Евфимий Суздальский, и Макарий Желтоводский или Унженский, и прочие, числом двенадцать, ученики, основатели общежительных киновий, понеже и сам Дионисий устроил у себя в обители общее житие задолго до того, как преобразовал свою обитель в общежительную киновию Сергий Радонежский. И увлеченность исихией, молчальничеством, и монастырское строительство нового типа — все тут творилось и создавалось ранее, чем на Москве.

Под его духовным руковожением вдова князя Андрея Константиновича, Василиса-Феодора, раздает в 1371 году свое имущество, отпускает на свободу челядь и создает женскую общежительную Зачатьевскую обитель в Нижнем Новгороде.

Под его, Дионисиевым, руководством создавался в 1377 году тот летописный свод, который под именем Лаврентьевской летописи лег в основу всего летописания московского. Именно здесь властною волею нижегородского игумена явились в летописном повествовании обличительные глаголы противу Батыевых татар и уроки мужества, якобы проявленного предками полтора столетия назад в неравной борьбе, долженствующие подвигнуть русских князей к нынешней борьбе с Ордою, ибо мужеству живых подножие — мужество пращуров!

Именно его, Дионисиевы, призывы подняли нижегородцев противу Сарайки и Мамаевой "тысячи", истребленной в Нижнем, и именно в него пустил Сарайка свою последнюю стрелу, пытаясь убить ненавистного проповедника.

К крестоносной борьбе "за правоверную веру христианскую" призывал, нетерпеливо и властно, всю жизнь, знаменитый нижегородский игумен, почасту не считаясь ни с чем — ни с подорванными силами княжества, ни с извивами великокняжеской политики, ни с возможностью или невозможностью днешней борьбы… Кто знает, стань нижегородская княжеская ветвь во главе Руси Владимирской, не стяжал ли бы Дионисий лавров духовного создателя и устроителя этого нового государства? Но и то спросим: а не привел ли бы неистово-пламенный Дионисий эту новую Русь к разгрому?

Во всяком случае, любое соборное деяние творится совокупною энергией многих, и в том духовном подъеме Руси, который привел русичей на Куликово поле, глас и призывы Дионисия явились не последними отнюдь. Хотя то повторим: нетерпение Дионисиево оплачено было кровью всей Нижегородской земли.

Вот этот неистовый иерарх и не захотел поклониться Митяю…

Представим теперь этот день начала марта 1379 года. Идет первая неделя Великого поста (Пасха в 1379 году была десятого апреля). Миновало уже Прощеное воскресение. Многие москвичи теперь сурово постятся: сплошь всю первую неделю ничего не вкушают, кроме воды и малой толики хлеба, а матери вместо молока поят детей морковным соком.

Высокие звоны колоколов. Идет служба в Успенском храме, не в том, который теперь, а в прежнем, маленьком. Служат соборно все собравшиеся епископы, архимандриты и игумены московских монастырей. Грозно ревет хор, и в церкви — яблоку негде упасть! А вся площадь перед соборами запружена народом. И когда иерархи чередою выходят из храма, в толпе давка, ахи и охи, лезут аж на плечи друг другу поглядеть на редкостное зрелище, узнают, шепотом, а то и в голос называют имена епископов. Шорохом, шумом, прибоем взмывает молва. Даже и на великого князя не смотрят так, хотя он, в праздничной сряде, в золотом оплечье и бобровой шубе, едет теперь верхом в сопровождении рынд и дружины в митрополичий дворец. Отстоявши службу, возвращался к себе, позавтракать капустой и редькою с хлебом, постным маслом и луком — рыбы не ест и он, да надеть знаки великокняжеского достоинства. Туда же, в митрополичьи палаты, проходят теперь, каждый в сопровождении свиты, и епископы. Митяй уже там, упорно изодевший на себя знаки митрополичьего достоинства: переманатку, саккос и митру, с владычным посохом в руках.

В большой палате дворца (тут тоже все забито иноками, служками, владычною и княжеской челядью, боярские кафтаны и опашни тонут среди манатий, стихарей, саккосов, ряс и монашеских куколей), в большой двусветной палате усаживаются в высокие резные кресла епископы: Ростовский, Рязанский, Сарский, Тверской, Коломенский, Брянский, Нижегородско-Суздальский. Владимирский стол покойный Алексий оставлял за собой. На скамьях — сплошной ряд духовенства. Бояре — ближе ко князю, которому поставлено такое же кресло, как и епископам, как и Митяю, насупленному, громадному. Лица дышат ожиданием, страхом, гневом, робостью, спокойных и безразличных тут нет. В многолюдности покоя ходят, скрещиваясь, незримые волны сдавленных воль, воздух готов взорваться от напряжения. Невесть, жара ли то? Многие вытирают лица цветными платами. Или столь непереносно накаляет воздух ожидание?

Митяй говорит. Он взывает ко князю, к едва укрощенным епископам. Его слушают, и голос его, густой и властный, наполняет палату. Князь кивает, бояре помавают главами. Да, соборно, ежели все… И по Номокануну так… Нет, не так! Глаголы Киприановы, излитые на бумагу, указания на запреты святых отец, на соборные уложения сделали свое дело. И все-таки прошло бы. Может быть, и прошло. Но встал, пристукнувши посохом, огненный Дионисий:

— Не подобает тому тако быти!

Дионисий говорит, как на площади, как с амвона в переполненной церкви. Голос его ширится и растет. Он начитан и памятлив не менее, чем Киприан с Митяем, ему ничего не стоит, не заглядывая никуда, перечислить, не ошибаясь, статьи соборных приговоров и решений Константинопольской патриархии за много веков, начиная с первых соборных уложений, и, как гвозди вбивая, пристукивая посохом каждый раз: "Не может! Не может! Не может!" Ни по какому духовному уложению! Должен, обязан ставиться во епископа митрополитом или патриархом Цареградским!

Князь растерян. Он тоже утирает пот с чела красным тафтяным платом, оглядывает смурные лица бояр, сраженных Дионисиевым красноречием. В рядах духовных смятенье, шум, ропот. Сарский епископ первый находит в себе силы кивнуть, сказать, что и он… тоже… Подготовленное Митяем с трудами кровавыми решение разваливает на глазах. И князь молчит. Растерянный под градом и грузом богословской учености, видя смущение иерархов, убежденных Дионисием Суздальским, он тоже не может, не смеет противу-стать, приказать, топнуть ногой. Здесь они господа, он — только гость.

И Митяй рычит задавленным медведем:

— Ты мя попом нарече, а аз в тобе ни попа не доспею! А скрижали твои своима рукама спорю! Но не ныне мщу тебе, но подожди, егда прииду из Царя-града! — Он сдался. Нижегородский епископ водопадом своей учености переспорил его.

Поставленье Митяя в епископы собором русских епископов сорвано. На ниче ушли все усилия Князева ставленника. В ближайшие недели он сочинит, опираясь на статьи "Пчелы" и других сочинений греческих богословов, "Цветец духовный", где будет статья "О иноках-властолюбцах", направленная прямо против Дионисия с Киприаном. Он будет открыто угрожать, что закроет Сергиев Троицкий монастырь под Радонежем и выгонит Федора, его племянника, из Симонова. Но и это уже не поможет ему. К весне, к исходу поста, окончательно выясняется, что на поставленье и во епископа, и в митрополита Михаилу-Митяю надобно ехать в Царьград. И только после того и тогда, ежели он будет поставлен, вольно ему будет исполнить свои угрозы. Князь, не переменив прежней благосклонности к печатнику своему, требовал, однако, того же. Пользуясь самовольно захваченною владычною властью, Митяй начал собирать серебро на свое поставление с белого и черного духовенства, со священников и игуменов монастырей. И тут уже все попытки Дионисия помешать ему кончились ничем и только озлобили великого князя, твердо заявившего о своей поддержке Митяю.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Киприан, утешенный несколько пересланным ему ответом московских старцев, также медлил и также понял наконец, что должен ехать в Константинополь, хотя бы и для того, чтобы усидеть на литовских епископиях.

В Литве творилась всякая неподобь. Русская летопись сообщает о захвате власти Кейстутом и последующим убийством Кейстута Ягайлой в статьях, относящихся к 1378–1379 годам. Но западные источники датируют эти события 1381–1382 годами. Разница существенная, в целую Куликовскую битву! Но, во всяком случае, "неподобь" готовилась заранее, и чуткий к переменам политического ветра Киприан должен был узнать или учуять и эту беду, не обещавшую ему ровно ничего хорошего.