Мысли быстрого реагирования - Сергей Кара-Мурза

Если бы функция учебника истории была сформулирована адекватно, то и задание на проектирование его структуры, обозначенное термином «единый», обрело бы определенное содержание. Эта определенность сняла бы многие сомнения и возражения. Ясно, что подавляющее большинство граждан России, включая интеллигенцию, понимают, как велики для любого народа преимущества жить в большой, мощной стране. Функция учебника истории — объяснить это школьникам во всех частях России, не пытаясь подавить их подростковое национальное самосознание. Именно в этом смысле учебник должен быть единым. А для этого он должен быть дополнен чем-то особым в разных частях России. В 1990-е гг. мы пережили «бунт этничности», и он еще не утих. Совместить идею единства России с возбужденным этническим чувством — задача слишком сложная, чтобы можно было обойтись одним учебником для всех. Раз уж из политических соображений людям растравили уже зарубцевавшиеся раны памяти, соединять разорванное надо очень бережно.

Ясно, что структура должна быть адекватна функции, но для этого она должна быть адекватна и той внешней среде, в которой будет действовать.

На Западе частная промышленность хорошо работает, а имплантация этой структуры в России привела к катастрофе. Не учли множества факторов внешней среды. Поставили задачу: улучшить национальные отношения в России, построить гражданскую нацию, соединив все народы, — и для этого создать единый учебник истории. Почему? Никто даже гипотезы никакой не высказал, почему такой учебник улучшит отношения, а не ухудшит. Это как будто само собой разумеется — на Западе есть такие учебники, в СССР был такой учебник, значит и в Российской Федерации он сослужит такую же службу. Но это совершенно нелогично. Внешняя среда, в которой будет действовать такой учебник, — политическая, социальная и культурная — не обладает подобием со средой ни Запада, ни СССР. Без аналитического исследования мы ничего не можем сказать, как поведет себя структура, которую власть поручила создать.

Но почему же сначала не провести такого исследования?

ЧТО ШАГ ЗА ШАГОМ МЕНЯЕТСЯ В НАШЕЙ ЖИЗНИ

29.04.2013

В моем детстве любили этот праздник — он был народным. Мы знали, что по всей стране люди выходили на демонстрацию, гуляли, собирались за столом — вся наша большая семья. Праздник связывает людей в народ. Это такой момент, когда как будто открывается в небесах окошко, через которое наша жизнь озаряется особым светом. Он позволяет нам вспомнить или хотя бы почувствовать что-то важное и проникнуть взглядом в будущее.

Мне хорошо жилось среди трудящихся, а солидарность была условием нашего выживания. Но мы, дети военного времени, это не только чувствовали нутром, нам это заботливо объясняли дома, в школе, незнакомые люди на улице. Думаю, все, кто выжил, были не раз спасены этой солидарностью, хоть и не все заметили. Этот праздник был радостным — рано утром ехать с матерью к месту сбора, идти под музыку и песни через Москву, покупать игрушки подмосковных ремесленников, мороженое. А на Красной площади какой-нибудь высокий дядя брал тебя на плечи — масса детей так ехали над колоннами.

Запомнился и Май 1993 г. Остро потребовалось хозяевам разрушить нашу солидарность, это понятно.

Запретили собираться — «демонстрация нецелесообразна», но знали, что люди все равно пойдут. Устроили «антипраздник», черную мессу. Отвели для демонстрации пятачок между Октябрьской площадью и Крымским валом. С трех сторон — сверкающие на солнце щиты и каски, баррикады из грузовиков и машин для арестованных, много овчарок. Перед ними людям было «разрешено» провести шествие. Мой знакомый (изобретатель и наивный предприниматель), рассказал, как, нарядно одетый, он вышел из метро и испытал потрясение, увидев эти легионы с овчарками. Он обошел этот строй и не выдержал — заплакал. «Ничего не мог поделать, — рассказывал он. — Текут слезы, и все. И уехал». Человек, кстати, на редкость крепкий.

Люди пошли от центра на Ленинские горы. Им преградили путь в километре. Милиция просила у мэра разрешения пропустить демонстрантов, ей отказали. Избили головную часть колонны, назавтра в мэрии объяснили: «1 Мая был тот Рубикон, который мы должны были перейти». Ну, перешли…

Через год начали методичную профанацию праздника, назвали его «Праздником весны и труда», профсоюзы несли лозунги «Мир, Труд, Май». Эти потуги уже никого не трогали. Это пошлый спектакль, а праздник ушел в подполье и открыл нам, постсоветским, свой смысл.

1 Мая — это ежегодный крик трудящихся о солидарности, предупреждение. Это всемирный праздник на крови.

Мы при патернализме СССР это забыли, а сейчас, под давлением нужды, соблазнов и сладких песен СМИ, утратили и половину нашей силы, нашего сокровища — солидарность трудящихся. Жизнь заставит собрать его по крупицам.

В 1989 г. я работал в Испании. Утром по радио выступал католический священник, и как-то он сказал: «В рыночной экономике наверх поднимается не тот, кто умнее или кто лучше работает, а тот, кто способен топтать товарищей — только по их телам можно подняться наверх». Сказал коротко и ясно, я записал. Везде есть люди, кто так говорит, на разных языках.

Да, сейчас весь мир сдвигается к формуле «человек человеку — волк». И везде люди, по мере сил, будут поддерживать огонек солидарности, в России многие уже конструируют средства его защиты. Но, видно, этот спад будет долгим. Но и в более тяжелое время сказал В. Брюсов:

Дни просияют маем небывалым,Жизнь будет песней; севом злато-алымНа всех могилах прорастут цветы.Пусть пашни черны; веет ветер горний;Поют, поют в земле святые корни.Но первой жатвы не увидишь ты.

Наши дети и внуки увидят!

10.10.2014

Впервые осознанно я увидел метро, когда вернулся из эвакуации в 1944 г. Оно меня очаровало, и всю жизнь я его очень любил, даже если приходилось ехать в давке. Самое удобное для меня место в вагоне — в углу, у двери напротив входа с платформы. Там можно опереться на дверь и поручень, отдохнуть, подумать расслаблено и посмотреть на людей. Если не удалось там устроиться, лучше всего встать спиной к той же двери между двух пассажиров, которым повезло занять углы.

В последнее время часто стало тяжело ездить: эти два пассажира нередко расширяют свое индивидуальное пространство — опираются на створки дверей, да еще ноги расставляют. Пытаешься втиснуться — не уступят ни пяди. Где раньше нормально стояли трое, теперь двое тебя отгоняют холодным взглядом. Настроение сразу падает — рушится еще один общественный институт человеческих отношений. Иногда кто-то потеснится, да еще улыбнется, порадует; но это случается все реже и реже.

Еще тяжело бывает смотреть, как стоит женщина преклонных лет, и никто ей не уступит место. Все сидят, уткнулись в свои планшеты — кто читает, смотрит кино, чаще играет. Или заткнет уши, закроет глаза и слушает музыку. Атмосфера мрачная, все молчат. Похоже, школьникам перестали преподавать правила хорошего тона, они просто не знают, как им вознаграждается такой маленький жест. Ведь когда кто-то уступит место, видно, как почти все вокруг радуются.

Не понимаю, почему учителя в школе перестали это объяснять. Те, кому следовало бы уступить место, обычно боятся, что кто-то начнет укорять сидящих юношей, умоляюще смотрят вокруг, чтобы никто не вмешался. Я однажды не вытерпел — стояла молодая беременная женщина, а парень сидел со своим гаджетом и почти упирался лбом ей в бок. Я его потрогал за плечо, он вытащил наушник из уха, повернулся ко мне, я ему шепнул: «Посмотри налево». Он смутился, вскочил, усадил женщину и убежал в другой конец вагона. Парень явно не знал, что надо осматриваться — его не научили.

А недавно был случай, который надолго испортил настроение мне и, думаю, многим.

В вагон вошла девушка «кавказской национальности» (может, таджичка), беременная на последней стадии. С ней, видимо, отец, маленький и тщедушный. Вагон был полупустой, но все места заняты. Молодые люди бросили на нее взгляды — лицо у нее было замечательно красивое. Бросили взгляды и снова уткнулись в свои экранчики. Девушка страдала, что-то у нее очень болело. Она как вошла, остановилась у двери и вцепилась в вертикальный поручень, потом стала сгибаться, руки скользили. Я уступил свое место в углу у противоположной двери, отец подвел ее, закрыл от публики. Я сказал ему: «Давайте, я кого-нибудь подниму, она сядет». Он испуганно ответил: «Пожалуйста, не надо. Будет еще хуже!» Он боялся неприятностей.

Подъехали к моей остановке, и я вышел. Давно такой тоски не было. Хоть бы кто-то сумел сказать этим молодым людям, что как аукнется, так и откликнется. Но как трудно это сказать! Мало кому это дано, и мы куда-то сползаем.