Горький мед - Мария Лебедева

Через неделю Тамара не выдержала и очутилась возле старого деревянного дома в Мансуровском переулке, где Павел снимал комнату. Хозяйка сказала, что квартирант ее взял отпуск на работе и уехал к матери в деревню. Когда Тамара примчалась в Александровку, Павла дома не оказалось: он с утра еще ушел с другом на рыбалку. Узнав, что это родная сестра «той самой вертихвостки», мать сердито, недоброжелательно уставилась на нее и сначала не хотела пускать в дом.

— Зачем приехала? Душу ему теребить? — недовольно и резко сказала она, а затем, вытерев концом косынки набежавшую слезу, обмякшим вдруг, плачущим голосом проговорила: — Уезжай, добром прошу… Он уж и так Бог знает что хотел с собой сотворить… Спасибо батюшке Николе-угоднику: Степаныча, соседа-то нашего, вовремя послал…

Выяснилось, что сразу после объяснения с Ларисой Павел оформил на работе отпуск и приехал в Александровку. Мать обрадовалась, что сын будет гостить у нее целый месяц, но заметила, что он какой-то грустный, чем-то подавлен, словно не в себе. Поинтересовалась, как там Лариса и скоро ли собираются они подавать заявление в загс. Павел ничего не ответил, только лицом посмурнел и сказал, что заночует в сарае на сене. Мать поняла, что они поссорились, и не стала приставать с расспросами. «Их дело молодое, — подумала она. — Дак милые бранятся — только тешатся…»

Часа через два Степаныч, который дотемна бродил в поисках пропавшей козы, проходя мимо соседского сарая, услышал какие-то стоны и хрипы. У Степаныча мелькнула мысль о разбойниках и убийстве, он схватил прислоненную к забору косу, бросился в сарай, но в темноте наткнулся на висевшего Павла, который, извиваясь, протяжно и страшно хрипел, а прочная, но рыхлая веревка никак не могла до конца плотно захлестнуть ему горло. Косой на ощупь отмахнул сосед веревку, Павел тяжело рухнул в сено и затих. Степаныч осторожно высвободил его шею из петли, приложил ухо к груди, а заслышав частые, судорожные толчки сердца, смачно сплюнул в сторону и в сердцах проговорил: «От дурень! Бога моли, что на тебя, паразита, навел…» При этом голос его срывался и дрожал. После чего он потащил Павла к себе, напоил до беспамятства самогоном и всю ночь караулил у двери в страхе, что тот сбежит.

Степаныч не хотел тревожить соседку этим происшествием, но Павел на другой день сам рассказал все матери и поклялся, что многое понял в те минуты, поэтому ничего подобного больше не повторится.

Много лет спустя, вспоминая этот позорный, по его словам, эпизод, Павел говорил жене, что именно в наказание себе решил тогда признаться во всем матери, хотя и было ему невыносимо стыдно. Мать долго плакала, все не могла остановиться, потом, сняв икону Николая-чудотворца и поднеся к самому лицу сына, заставила поцеловать и поклясться всем святым, что впредь он будет гнать от себя даже мысль о подобном грехе.

Поэтому мать и умоляла Тамару уехать, чтобы Павел мог успокоиться, прийти в себя и чтобы никто и ничто не напоминало ему о былом. Но Тамара вдруг разрыдалась и призналась ей в том, о чем не знала ни одна душа: что она давно и безнадежно любит Павла и не представляет без него своей дальнейшей жизни.

Вернувшись с рыбалки, Павел застал их на террасе, они сидели притихшие, с красными от слез глазами, но какие-то радостно-просветленные от внезапно возникшей симпатии друг к другу. Так состоялось знакомство будущей невестки с будущей свекровью, но об этом ни сама Тамара, ни мать Павла тогда еще даже не подозревали.

Затаив дыхание, не перебивая, слушала Ольга рассказ тети Тамары о тех событиях тридцатилетней давности, участниками которых были близкие ей, родные, знакомые с детства люди. Ей вспомнилась мать, в молодости красивая и веселая, а с годами превратившаяся в грузную, неповоротливую ворчунью. Вспомнился отец, грозный командир, полковник, который всегда, переступая порог дома, становился тихим, робким подчиненным, готовым исполнить любую прихоть жены. В детстве у Ольги не раз, смутно, но настойчиво, возникало ощущение, что родители любят друг друга гораздо больше, чем ее, и что вдвоем им всегда лучше, чем с нею. А ей оставался зато дядя Паша, в чьей абсолютной и безоговорочной любви она не сомневалась никогда, — и этого оказалось вполне достаточно, чтобы не чувствовать себя обделенной…

Зазвонил телефон.

— Это Иришка, наверное, — встрепенулась тетя Тамара. — Я им записку оставила…

Ольга нехотя поднялась, направилась в прихожую.

— Сиди, я сама поговорю с ней, — на ходу сказала она и прикрыла за собой дверь.

Когда минут через пять Ольга вернулась на кухню, она застала тетю Тамару все в той же позе: та сидела, поставив локти на стол и задумчиво подперев руками подбородок.

— Все нормально… Я ей сказала, что ты у меня ночуешь, не ехать же тебе в такую погоду… да и поздно уже…

Тетя Тамара вздохнула и промолчала, и непонятно было, совпадали ли ее намерения с решением Ольги или вздох тот выражал лишь вынужденное согласие, так как разговор был еще не окончен.

Ольга, не в силах больше бороться с искушением, открыла холодильник и вынула из пакета еще одну селедку. Тетя Тамара, увидев это, вышла из оцепенения и тут же подскочила к племяннице.

— И не вздумай всю селедку есть! — строго прикрикнула она, выхватывая рыбу из рук Ольги. — Вот тебе хвост, — тетя Тамара отрезала маленький кусочек от хвоста, тщательно помыла под краном и протянула ей, — и соси, как леденец на палочке. А вообще, клюкву надо есть — и полезно, и потребность в соленом снижается…

— Ну вот, — с досадой произнесла Ольга, пососав немного селедочный хвостик, — а теперь пить хочется…

Она подошла к плите и зажгла газ под остывшим чайником.

— А чай надо пить зеленый, — продолжала наставлять тетя Тамара, — он лучше жажду утоляет…

Ольга чувствовала, что весь ее организм словно выходит из-под контроля, подчиняясь теперь какой-то неведомой, загадочной силе, поселившейся внутри. Это и угнетало, и раздражало ее, а тут еще тетя Тамара со своими советами…

Раздражение нарастало, как снежный ком, несущийся с горы. Ольге захотелось сказать что-нибудь резкое, но, заметив глубокую скорбную складку у рта и усталый, потухший взгляд тети Тамары, она попыталась представить себя на месте той молоденькой медсестры в том шестьдесят первом, и сердце ее заныло от боли и тревоги, а раздражение уступило место сочувствию и ласковой печали.

— И что же дальше было, теть Тамар? — тихо спросила Ольга.

— Дальше-то? — задумалась та. — Ну что… Лара с Михаилом вскоре поженились, прямо на ноябрьские, комнату сняли в Вешняках, потом ты родилась…

— Да это понятно, — нетерпеливо перебила Ольга. — Я про тебя с дядей Пашей. У вас-то как все получилось?

Тетя Тамара встала со стула, разлила чай в чашки и вдруг как-то лукаво посмотрела на племянницу.

— А то ты не знаешь, как это бывает? — весело сказала она. — Павел страдал, я утешала… А потом он уж и дня не мог прожить без своей утешительницы…

Эта внезапная веселость несколько озадачила Ольгу.

— И это все? — изумилась она. — И ты могла встречаться с ним, зная, что он любит другую… и даже утешать его?

— Так я, Оленька, любила его очень, — прихлебывая чай, с улыбкой ответила тетя Тамара.

— А как же пресловутая женская гордость? — не унималась племянница. — Ведь насколько я знаю, для вашего поколения это понятие святое?

— А это уж смотря как гордость понимать, — посерьезнела та. — Если б у Павла с Ларой сложилось все тогда… клянусь, никто о моей любви к нему до самой смерти не узнал бы… Это, по-моему, гордость и есть. — Она помолчала и заговорила вдруг так горячо и проникновенно, словно желала донести до Ольги какой-то тайный, скрытый смысл своих слов: — Тяжело мне было, Оля, ох, тяжело сознавать, что он по другой сохнет… Но вот, знаешь, я так думаю теперь, что его я больше любила, чем себя… боль его чувствовала сильнее, чем свою… — Тетя Тамара отставила чашку и испытующе посмотрела Ольге в глаза. — А ты… ты только свою боль ощущаешь и обиду свою лелеешь… Это, по-твоему, любовь? Вот ведь ты на моем месте как бы поступила? Конечно, хвост трубой, ах, не любишь меня — ну и до свидания…

— Естественно! — фыркнула та.

— Ну и кому бы от этого лучше стало? Мне? Ему?

— Ну не знаю… — заколебалась Ольга, а затем, помолчав немного, решительно проговорила: — Не знаю, наверное, всем хуже… Только я бы не смогла так… зная, что меня не любят…

Тетя Тамара посмотрела на нее с ласковым сочувствием, как смотрит мать на любимое, но неразумное дитя.

— Не дойдут никак до тебя мои слова, — покачивая головой, сказала она. — Пойми, можно и по страстной любви сойтись, а через год, глядишь — куда что девалось… а можно до этой самой любви… дожить, выстрадать ее, что ли… — Она засветилась улыбкой, вспоминая что-то свое. — Но знаешь, ведь даже двое не могут любить друг друга одинаково, всегда кто-то больше… Только какие же тут могут быть счеты? Павел вот для меня всю жизнь был единственный свет в окошке… ну, не единственный, но самый яркий уж точно.