Путь к свободе - Иван Митрофанович Овчаренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ты скажи правильно: кто ты такая?
Войданов молчал.
— Молчишь? Это мне не надо. Я большой, я раньше мальчик был, в школа ходил. Какая твой партия теперь, мне это надо знайт!
— Моя партия — эсеров, это самая лучшая партия.
— Знаю, какой лучший ваша партия! Ваша партия не бьет буржуй, не бьет помещик, ваша программа — ветер, фу, чепуха! Бить надо буржуй, он на просьба — так, тьфу, плюет…
Войданов неохотно ответил:
— Не знаю…
— Ага! — сказал Киричаев. — Буржуй ты кланяешься, низко-низко опускаешь свой голова, на охота вместе идешь. Завтра и Месаксуди будешь кланяешься, водка вместе пить будешь. Послезавтра генеральша руку целуешь, полька с ним танцуешь, потом крестьянин учить пойдешь, кричать свой Учредительный собрание. Правильно я сказал? — спросил Киричаев у своих людей.
— Правильно, правильно! — дружно ответили все.
Вперед вышел бывший слуга Абдуллы Эмира — Мамбет.
— Это одна шайка, — кивнул он на Войданова. — Просит Абдуллу: «Татарский полк надо собрать, собери все татарский богатый люди, бедный татарин не бери: бедный может к большевик побежать». Потом идет этот человек на деревня, на хутор, красиво и долго скажет там своя рассказ, как граммофон…
— Подожди! — Киричаев отстранил Мамбета и спросил Войданова: — Твоя не знает теперь, где есть советская власть?
Войданов пожал плечами:
— Сейчас, кажется, нигде уже ее нет.
Киричаев стиснул зубы, вынул из кармана и протянул ему прокламацию.
Войданов прочитал ее и вернул обратно, засмеялся.
— Это последний крик нескольких большевиков… Их никто не слушает.
— Посадить к Абдулле! — резко приказал Киричаев.
3
Абдуллу Эмира вывели из темной ниши. Он спокойно дал связать себе руки.
— Сейчас расстреляют тебя, — сказал Киричаев.
— Хорошо, я жду, — последовал ответ Абдуллы.
Казалось, смерть не страшила его.
— Ты в бога веришь? — вдруг спросил Абдулла.
Киричаев положил одну руку на подбородок, другую — на уровень сердца. Он как бы собирался погладить лицо — совершить моление, но что-то вдруг его остановило. Он спросил;
— А ты?
— Я верю, — ответил Абдулла Эмир.
— А я… я… нет… — нерешительно сказал Киричаев.
— Развяжи мне руки, дай помолиться. Не беспокойся, я не убегу.
Наступило молчание.
День кончался. Предзакатные лучи солнца изменили облик земли, с холмов и скалистых гор повеяло пустынной тишиной. Море нахмурилось и зашумело.
Когда Абдулла Эмир вышел из хаты и увидал над вершинами холодных гор огромный диск солнца, он опустился на колени, затем сел на пятки, поднял кверху руки и начал молиться. За ним опустился Мамбет, он просяще протянул свой сухие руки к небу и беззубым ртом шептал молитву. Киричаев, держа револьвер в руке, отошел в сторону. Обернувшись, он увидел у порога хаты молящихся татар. Один из них, молодой, молился в сторонке, на холмике. Группа татар молча стояла под скалой, поглядывая то на молящихся, то на Киричаева, словно спрашивая его совета: не стать ли и им на молитву? Двое подошли к Киричаеву и опустили головы. Один несколько раз вздохнул и, кротко посмотрев на Киричаева, тихо сказал;
— А что ж с русским сделаем?
— Выпустим вечером.
— Выпустим?
— Да.
— Может, и Абдуллу? Чего мы будем руки марать своей магометанской кровью? Я боюсь, — и он взглянул на небо.
— Абдуллу нельзя отпускать, — ответил Киричаев. — Он слишком злой, я его знаю. А того отпустим. Это разные люди: один имеет землю, другой не имеет… Сидел в тюрьме. Он плохой революционер…
Киричаев задумался, потом сказал:
— Я много раз думал об этом и не могу сказать, как так получается: борются за свободу, на каторге сидят, а дружат с богачами… Если б кто взялся растолковать — пять ночей бы слушал. Эх!..
Когда татары кончили молиться, Киричаев поднял револьвер и сказал Абдулле:
— Иди вперед, к морю.
Абдулла, не сказав ни слова, пошел вниз. Мамбет шел за ним.
Спустившись вниз, почти до самого моря, Мамбет подскочил к Киричаеву схватил его за руку и зашептал:
— Не надо, не губи его. Я боюсь… наша кровь. — Он заплакал. — Позволь ему уйти, прошу тебя.
Киричаев строго сказал:
— Иди обратно и жди меня там… Ух, ты!
Старик стал подниматься по склону, вытирая глаза жестким рукавом.
На берегу, у голого отвеса кручи, Киричаев приказал Абдулле Эмиру остановиться. Абдулла прислонился спиной к камню и вежливо спросил:
— Здесь решил расстрелять меня?
— Да.
— Дело твое. Только не медли.
— Мне хотелось бы знать: почему ты так скоро хочешь умереть? Ты все торопишь меня?
Абдулла Эмир громко рассмеялся.
Киричаев оторопел.
— Ты что смеешься?
— Мне весело, потому и смеюсь, а ты никогда не будешь смеяться, попомни это!
— Почему?
— Потому, что тебе уже сейчас грустно, а будет совсем грустно. Мне бог веселье посылает, я живу с ним, а ты — с чертом. Бог давно покинул тебя.
— Довольно! — Киричаев поднял револьвер.
— Подумай, что ты делаешь! — поспешно заговорил Абдулла, на лбу у него вдруг прорезалась морщина.
— Я убиваю своего помещика.
— Зачем?
— Чтобы не отбирал у нас землю.
— Так ты за безбожников?
Киричаев молчал.
— А я — за татар, за их самостоятельное государство, и за бога, за магометанского бога. Пусть я умру, но я умру с богом. А ты подумай: убивая меня, ты убиваешь своего бога — Магомета.
Абдулла начал заметно дрожать и неожиданно закурил.
— Я очень люблю табак, — сказал он, меряя глазами Киричаева, мучительно подыскивая слова, способные отвести неизбежную смерть.
— Ладно, кури.
Выпуская изо рта дым, Абдулла громко сказал:
— Моя смерть — горе магометанам, моя жизнь — их счастье.
Киричаев вздрогнул, и рука с револьвером опустилась.
Абдулла стремительным прыжком бросился к обрыву.
Когда Киричаев подбежал к обрыву, он увидел, как Абдулла клубком катился, увлекая за собой комья земли и камни, вниз, к морю.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Слухи о том, что корабли англо-французских интервентов гуляют по Черному морю, наводя «порядок» в больших городах побережья, подтвердились. Жители Керчи увидели своими глазами военные корабли. Два серых миноносца приблизились к бульвару и замерли на рейде, как две огромные рыбы, прикованные тяжелыми цепями.
Обыватели толпами стекались на набережную — поглазеть на заморские корабли. По улицам двигались белогвардейские части, громко распевая старую задорную солдатскую песню:
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет.
Ать-два, ать-два! Горе не беда…
Канареечка жалобно поет…
После ухода немцев город несколько ожил. Зазвенели молотки кустарей, открылись магазины и рестораны, появились извозчики, на улицах прогуливались нарядные женщины, гремела музыка.
Откуда-то вынырнули пропавшие
