Утро Московии - Василий Лебедев

– Москва! – крикнул ямщик, указывая кнутовищем куда-то влево, куда, как показалось Алешке, совсем не шла дорога.

Мальчик встал на ноги и, держась за деда, с недоверием уставился на невиданно обширное темно-серое в синеве марево.

– Москва-а? – все еще не хотелось верить Алешке в то, что эта могучая, многотысячная нарость еще неразличимых домов, бугрившаяся по холмам, прочеркнутая густым частоколом колоколен, и есть престольный град Москва.

Ждан Иваныч поднялся на колени, сощурил свои дальнозоркие, старческие глаза, увидел разгоревшуюся куполом свечу Ивана Великого и широко перекрестился.

– Москва-а-а… – протянул он и почувствовал, как нежданно бухнуло сердце и пошло расстукивать малиновым звоном – на все колокола.

Уже потянулись слободы по 30, 50, 100 домов, и через какой-то – самый короткий за всю дорогу – час подъехали к стене Земляного города. На широких, в два проезда, Покровских воротах – икона на стене. Рядом мальчишки дразнили бычка красной тряпкой и хохотали. Кто-то отвлекся и крикнул:

– Эй, яма! Откуда катишь?

– Из Вологды! – охотно ответил ямщик, чувствуя что-то праздничное, ритуальное в этом мальчишечьем окрике.

Проехали посадами Земляного города, миновали пустырь, приблизились к каменной стене Белого города. В воротах средь бела дня не видно стрелецкой шапки – одни зеваки да нищие, возвращавшиеся в свои норы от каменных, богатых церквей, стоявших ближе к Кремлю. Раза два в Китай-городе окатывали их пылью боярские колымаги, запряженные восьмерками лошадей, но даже на них, не только на ямскую подводину, горожане не зарились – видать, Москву не удивишь: всяких тут побывало…

– Деда, а это чего?

Вдоль посада стрельцы вели колодников, скованных по двое.

– Кормиться вывели! – весело ответил за деда ямщик.

У колодников по суме через плечо. Стучат под окошками, звенят цепями.

– За какие грехи? – послышалось из одного окошка.

– Лукавый попутал…

– За что «железные вольности» надеты? – спросили из высокого окошка другого дома.

– Себя не соблюде в тихости.

Выбежала из дому светловолосая девчушка в серой рубахе до пят, протянула обоим по полпирога и долго смотрела вслед колодникам из-под ладони. Алешке показалось, что смотрит она на него.

Прошли пешком через Никольские ворота в Кремль. Московские опальные стрельцы, которым все тут было ведомо, сами побежали вызывать сотника: велико было желание попасться на глаза начальному человеку…

У Красного крыльца поднялся какой-то шум, потом все стихло, но стрельцы не шли. Ждан Иваныч и Алешка стояли в холодке Кремлевской стены, у самых Никольских ворот, и дивились громаде старинной крепости. Было интересно всё: и приземистые четверики стенных башен, и многочисленные постройки-дворцы, каменные и деревянные, и сам царев дворец, кучнившийся за колокольней Ивана Великого теснотой крылец, рундуков, церковных главок, надкрылечных бочонков с золочеными флюгерами, и масса церквей и церквушек, коих вытолпилось на Кремлевском холме более трех десятков.

– Деда, а вон там дверь блестит, – прошептал Алешка, указывая серой от пыли рукой на дверь, блеснувшую вдали, во дворце. – Она золотая?

– Тихо! Золотая, должно…

Лениво слонялись по Кремлю стрельцы. Порой проезжал верхом боярин, парясь под тяжестью дорогого кафтана. Под воротами то и дело слышалась ругань, вспыхивали ссоры родовитых людей со стрелецким десятником, а стрельцы выгоняли за ров худородного – седого старика, который упорно пытался пробиться внутрь. Его отталкивали, но он цепко хватался сухими черными руками за кафтаны стрельцов, пока не рассердил их. Послышался хряст кулаков по телу – и старик больше не показывался.

– Деда! – Алешка дернул Ждана Иваныча за полу однорядки.

Но дед и сам вздрогнул от неожиданности: мимо них, никого не признавая и ничего, казалось, не видя, бежал стряпчий Коровин.

– Десятник! Дай коня! К Соковнину послан! Дай коня!

– Ничего-о-о! Эко уполошился! Пробежно управишься!

– Мы вольны и в конех своех! – встрял рядовой стрелец.

Когда Коровин с руганью убежал за ворота, десятник подошел к Виричевым. Алешка рассмотрел новый стрелецкий кафтан, богатый пояс с саблей в посеребренных ножнах. Глаза десятника кололи еле живого с дороги старика.

«Чего это он исполнился на меня?» – подумал Ждан Иваныч.

– Ты хто таков? – спросил десятник. – Почто тебя стрельцы привели? А?

– Кузнец я. Посадский человек, отпущенный миром Устюга Великого по велению государя.

Десятник прищурился, отчего взгляд его стал еще острее.

– Ты не тот ли кузнец, коего ждут на Москве, дабы он часы изделал на башне Флора и Лавра? Ты делывал часы-то?

«При лая лея. Отшаркнуться надобно…»

– Делывал превелико, больше, чем колец на твоей кольчуге под кафтаном.

Десятник потрогал берендейку – лента смялась длинными складками, и шевельнулась сабля. Отошел в освещенный полукруг ворот.

– О, как я его! – шепнул Ждан Иваныч внуку, а сам весь зашелся мелкой дрожью.

Через час явился великоустюжский десятник и два опальных стрельца. Последние были возбуждены и сердиты.

– Надобно было осьмеркой ходить! Осьмеркой! – шепнул один другому.

От обоих пахло вином: видимо, сегодня на карауле в Кремле стояла та сотня, из которой их выслали.

Еще через час или больше Ждана Иваныча повели к Золотому крыльцу дворца. Алешка крепко держался за деда и топал рядом, стараясь попасть в шаг с перепуганным старым кузнецом.

Соковнин стоял на самой нижней ступени Красного крыльца, но чувствовал себя на седьмом небе. Еще бы! Царь поправился, и хотя травы едва ли помогли монарху опростаться от хвори душевной, но Соковнин получил в награду прощение и парсуну царя на золотой цепи. А теперь вот отмечен великим вниманием: кузнец Устюга Великого станет делать бойные часы под его, Соковнина, неусыпным глазом! А удадутся те часы, и – кто знает! – вдруг будет пожалован окольничий Соковнин боярским званием… Сегодня Прокофий Федорович надел легкий кафтан – опашень. Длинные откидные рукава висели вдоль его фигуры, опашень никогда не подпоясывался, это создавало впечатление более полной фигуры. Любил его за это Прокофий Федорович, но все же под рубаху подвязывал подушку.

Все большие бояре уже вытолпились на Красном крыльце. Соковнин то и дело посматривал назад: не вышел ли царь с патриархом, – но всякий раз встречался со взглядом Морозова. Тот, казалось, был рад за Соковнина, а на той неделе, на крестинах его дочери, взял да и спросил: «А что, окольничий Прокофей, отдашь свою дочь за сына моего, за боярина Морозова?» Еще бы не отдать! Только бы подросла скорей…

В самом центре пестрой толпы стоял боярин Мстиславский. Он вынес вместе с постельничим царев трон и стоял, держась за его золоченую спинку. Мстиславский был одет в золоченую ферязь, унизанную дорогими каменьями по широченному, в полторы сажени, подолу. Правая рука его была продета в рукав, собранный десятками складок, левый рукав висел до пола и касался порой носка сапога, алым пятном мерцавшего из-под подола.

Наконец вспыхнула золоченой жестью дверь, полыхнула на солнышке огнем, и из нее споро вышел тонколицый и бледный царь. Блеснул скипетр между боярами, и вот уже самодержец заерзал, усаживаясь на своем троне. Патриарх, подергивая в спешке головой, встал рядом, по правую руку от сына. Пристукнул посохом, выложенным алмазами под загнутой рукоятью, блеснул драгоценностями.

– Ниц! – прошипел Соковнин.

Виричевы ткнулись головами в землю. Алешка скривил шею, косился на крыльцо.

– Почто возведен отрок сей и кто он есть? – прогудел патриарх, ничуть не страшась, что заговорил раньше царя.

– То внучек мой! – воскликнул старый кузнец, но, чувствуя, что этого мало, добавил: – Наипервейший помощник мне востроглазием.

Мстиславский поклонился царю и обратился к Ждану Иванычу:

– Ты, царский холоп! Можеши изделать бойные часы, размеров необычайных, да чтобы висели те часы на башне святых Флора и Лавра и были знатней иноземных? Ответствуй! Ползи наперед!

Ждан Иваныч придвинулся ближе к крыльцу, выпрямился, стоя на коленях, прижал руки к груди, и в его огромных черных ладонях исчезла большая баранья шапка.

– С Божьей помощью… – смиренно ответил старый кузнец.

– Дерзаешь ли? – спросил Мстиславский.

– Дерзаю.

– Думно ли твое реченье?

– Думно.

– Великий государь-царь всея Руси кормленьем воздаст тебе за твое хитроумное часомерье, а как ударят бойные часы – велику милость получиши. Коли не ударят те часы, то медвяна чаша кровавой станет тебе, холоп, и глава твоя грешная отделена будет на Козьем болоте от бренного тела секирой булатной! А еще скажу тебе: на Покров ладит быти на Москву аглицкой земли человек, выучен горазд часомерью, небесну бегу и географусу. Тот человек – Галовей, Христофором прозванный, станет указ тебе наукообразный творити, а ты бы, холоп, слушал его да ладно делал. А буде не потрафишь ему – палок возымеешь на стару спину свою!