Посторонний. Миф о Сизифе. Калигула. Записные книжки 1935-1942 - Альбер Камю

– У вас усталый вид, – проговорил он.

– Верно, мне скучно, – смутился Патрис, помолчал, встал, подошел к окну и добавил: – Тянет то ли жениться, то ли свести счеты с жизнью, то ли подписаться на «Иллюстрасьон». Словом, совершить нечто.

– Вы бедны, Мерсо, – с улыбкой продолжал Загрей, – в этом причина половины вашего отвращения к жизни. А второй половиной вы обязаны дурацкому согласию с собственной бедностью.

Мерсо стоял спиной к нему и смотрел на гнущиеся под ветром деревья. Загрей погладил одеяло, укрывавшее его ноги.

– Вам ведь известно, о человеке судят по тому равновесию, которое он сумеет создать между своими телесными нуждами и духовными запросами. В данный момент вы судите о себе и приходите к неутешительному выводу. Вы дурно живете. Как варвар. – Он повернул к Патрису голову. – Вам ведь нравится водить машину?

– Да.

– И к женщинам вы неравнодушны?

– Когда они красивы.

– Именно это я и имел в виду. – Загрей перевел взгляд на огонь. – Все это… – помолчав, вновь было заговорил он, но осекся.

Мерсо обернулся и, прислонившись к раме, которая слегка подалась, ждал окончания фразы. Загрей молчал. Ранняя муха забилась о стекло. Патрис повернулся к стеклу, схватил ее, потом отпустил.

– Я не любитель серьезных разговоров, – глядя на него, с некоторым колебанием продолжил Загрей. – Оттого что серьезно можно говорить только об одном: об оправдании своей жизни. А я ума не приложу, как можно было бы оправдать в собственных глазах отсутствие ног.

– Я тоже, – не оборачиваясь, отозвался Мерсо.

Вдруг брызнул заливистый смех Загрея.

– Спасибо. Так вы, пожалуй, не оставите мне вообще никаких иллюзий. – И, сменив тон, добавил: – Но у вас есть причина быть жестоким. Однако хотелось бы сказать вам кое-что. – Он вдруг стал серьезнее и замолчал.

Мерсо вернулся в кресло, сел напротив него.

– Ну, так слушайте, – вновь быстро заговорил Загрей, – взгляните на меня. Мне помогают отправлять мои естественные нужды. Затем подмывают и вытирают. Хуже того, я плачу за это. Так вот, я ничего не предприму, чтобы укоротить свою жизнь, в которую так верую. Я бы согласился и на худшее, быть слепым, немым, все что захотите, лишь бы ощущать внутри то мрачное и обжигающее пламя, которое и есть я, причем живое «я», и могу лишь быть благодарным жизни за то, что мне все еще позволено гореть. – Он откинулся назад, слегка задыхаясь. Его лицо находилось теперь в тени, хорошо различим был только белесый отблеск одеяла на его подбородке. – А вы, Мерсо, с вашим-то телом… Да ваша единственная обязанность – жить и быть счастливым.

– Не смешите меня, – ответил Мерсо. – Да я по восемь часов в день торчу на работе! Другое дело, будь я свободен!

Заговорив, он оживился, и, как это с ним иногда бывало, ощутил прилив надежды, особенно сильный сегодня, когда чувствовалась поддержка собеседника. Вера в себя возвращалась к нему вместе с возможностью довериться кому-то. Он принялся гасить сигарету, давя ее в пепельнице, и продолжал уже гораздо спокойнее:

– Несколько лет у меня все было впереди, со мной говорили о моей жизни, о моем будущем. Я со всем соглашался. Делал то, что от меня требовали. Но уже тогда все это было мне чуждо. Постараться стать безличным – вот что меня занимало. Отказаться от счастья, быть «против». Я туманно выражаюсь, но ведь вы меня понимаете, Загрей.

– Да, – отозвался тот.

– И даже теперь, будь у меня время… Только бы вырваться, а там все пойдет само собой. Все остальное – это так, вроде дождичка, что поливает камешек. Освежило, и на том спасибо. Пройдет день, он снова раскалится от солнца. Мне всегда казалось, что именно это и есть счастье.

Загрей скрестил руки. В наступившей тишине казалось, что дождь припустил еще сильнее; разбухшие тучи уже окончательно сомкнулись в одну непроницаемую пелену. В комнате стало еще темнее, словно небеса и в нее влили определенную долю мрака и тишины.

– У каждого тела – тот идеал, которого оно заслуживает, – заговорил хозяин дома. – Чтобы выдержать идеал камня, так сказать, нужно обладать телом полубога.

– Верно, – промолвил слегка удивленный Мерсо, – но не стоит преувеличивать. Я много времени уделил спортивным занятиям, вот и все. Да к тому же способен далеко зайти в сластолюбии.

Загрей задумался.

– Что ж, – проронил он наконец, – тем лучше для вас. Осознавать пределы своих телесных возможностей – в этом и состоит подлинная психология. Впрочем, это неважно. У нас нет времени, чтобы быть самими собой. Его хватает лишь на то, чтобы быть счастливыми. А не хотите ли вы, кстати, пояснить мне свою мысль об обезличивании?

– Нет, не хочу, – отрезал Мерсо и умолк.

Загрей хлебнул чая и отставил почти полную чашку. Он пил очень мало, чтобы мочеиспускание происходило не чаще раза в день. Силой воли ему почти удавалось свести к минимуму унижения, которые приносил ему каждый день. «Дело не в экономии. Это рекорд, такой же, как и другие», – признался он однажды Мерсо. Несколько капель дождя попали в камин. Пламя зашипело. Погода испортилась не на шутку, дождь нещадно хлестал по окнам. Где-то хлопнула дверь. По дороге, как сверкающие крысы, пробирались автомобили. Один из них долго сигналил, и этот гулкий и мрачный звук еще сильнее раздвинул влажное пространство мира, так что, когда он смолк, само воспоминание о нем стало для Мерсо составляющей того молчания, того отчаяния, которые он только и получал с небес.

– Прошу прощения, Загрей, но я давно уже не касался некоторых вещей. Так что и не знаю, как сказать. Когда я взираю на свою жизнь и ее потаенную подкладку, то испытываю такое ощущение, будто внутри меня дрожат слезы. Как на этом небе. Там одновременно и дождь, и солнце, и полдень, и полночь. Загрей! Я думаю о тех устах, которые целовал, о бедном ребенке, которым был, о безумии жизни и честолюбия, которое овладевает мной порой. Я – все это одновременно. Уверен, в иные минуты вы меня и вовсе не узнали бы. Непомерно переживаю горе, чрезмерно ощущаю счастье… Не знаю, как сказать.

– Словом, одновременно играете на нескольких досках? – подсказал ему хозяин дома.

– Да, но не как любитель, – на этот раз запальчиво ответил Мерсо. – Всякий раз, как я думаю об этом шествии во мне то горести, то радости, мне ясно, еще как ясно, что партия, которую я разыгрываю, самая серьезная, самая захватывающая из всех.

Загрей улыбался.

– Значит, у вас есть какое-то занятие, так сказать, дело всей жизни?

– Я должен правильно распорядиться своей жизнью, –