Набат - Цаголов Василий Македонович

— Ах, оставьте!

— Какой умный! — Веревкин старался говорить потише, и все же его голос растекался по казарме.

Никто не спал, все притихли. А когда удалились шаги — послышались приглушенные голоса.

А утром горнист и Веревкин с трудом добудились новобранцев: никто не хотел просыпаться, долго потягивались, протирали глаза, кляня всех и вся.

Выбравшись во двор, поеживаясь от утренней прохлады, столпились у деревянных кадок с водой. Вдруг Слава как закричит:

— В бой! За мной!

Оголился до пояса и сунул в кадку голову по самые плечи. Это развеселило Асланбека, и он, недолго думая, стащил с себя гимнастерку вместе с рубахой. Бойцы дружно сняли рубашки, подбегали к Славе, хлопали по загорелой спине.

— Моряк и только!

— Водолаз с Тихоокеанского флота.

— А тебе откуда известно?

— Мы с ним с одного крейсера. Помню, как-то целые сутки просидели на дне океана.

— Оно видно, весь зад у вас в ракушках.

Мылись, приплясывая, обливаясь полными пригоршнями. Пришлось Веревкину приказать:

— Заканчивай туалет!

Весело бежали в казарму за котелками и на завтрак строились расторопнее.

— Первая рота, повзводно, в колонну по четыре становись!

Веревкин, щелкнув каблуками, вскинул над головой правую руку:

— Раз, два, три.

Выждав секунду, он оглянулся: в строю копошились, и сержант ровным, бесстрастным голосом скомандовал:

— Разойдись!

Ничего не понявшие новобранцы, переглядываясь, расходились, недоумевая, что это стряслось с ним.

— Становись!.

И надо же было случиться, в тот момент, когда Веревкин оглянулся, кто-то присел и стал перематывать обмотки.

— Раз-з-зой-дись!

На этот раз он удалился шагов на двадцать.

— Ста-но-вись!

Все бросились к нему, и не успел Веревкин досчитать до трех, как рота образовала колонну.

— Раз-зой-дись!

В строю кто-то нагнулся.

— Ста-но-вись!

Снова неслись, без суеты заняли места, каждый свое.

— Шагом а-арш!

Навстречу незадачливой роте шли такие же, как и они, новобранцы, уже успевшие позавтракать, шутили вслед.

— Выше ножку!

— Ай да лодыри.

— Сказано, салаги.

— Не в столовую их, а на плац гоните.

8

Болезнь подтачивала силы Тасо, но он крепился, старался не поддаваться ей: внушал себе, что не время болеть. Вот окончится война, тогда ляжет в больницу. Только бы остановить кровохарканье. С каждым днем все больше чувствовал слабость, кружилась голова. Еда, которую приносила Дунетхан, оставалась почти нетронутой.

Строго-настрого приказал Дунетхан не говорить в ауле о его болезни и Алибека предупредил, мол, позвонят из района ему, отвечай, что ушел в горы, не проговорись.

Ну, а в те дни, когда ему бывало легче, вставал и занимался делом: полевые работы, заготовки, или приходил в бригадный дом…

Он сидел за столом задумавшись: если из Цахкома мобилизовали лошадей, то воевать, наверное, придется долго. Потер кулаком заросший подбородок. В кармане гимнастерки лежало письмо от сына: Буту написал с дороги, сообщая второпях, что их везут на фронт, эшелон идет на Запад, только изредка делает остановки. В письме выделялись две жирно вычеркнутые строчки, и Тасо по смыслу письма понял, что цензура убрала названия городов, через которые проехал эшелон.

В последние дни Тасо не раз спрашивал себя, а правильно ли он поступил, отправив единственного сына на фронт, и тут же отвечал самому себе: «Хороший бы я был коммунист, поступи иначе. Как бы после этого я смотрел людям в глаза? Кто бы еще уважал меня? Теперь моя совесть перед партией чиста». Но проходили минуты, когда в одиночестве его глодала тоска, становилось невыносимо. В такие минуты и кашель мучил, и кровохарканье было сильней. Глядя на него, Дунетхан сама страдала, а помочь ничем не могла, только уговаривала поехать к врачу. Он же слышать не хотел об этом.

Люди все это знали, хотя не подавали виду.

Его одиночество скрашивал Алибек. Когда он был рядом, Тасо отводил душу, беседовал, как со взрослым, советовался. С тех пор, как началась война, Тасо нашел в мальчике верного помощника, без которого ему уже не обойтись. Целыми днями Алибек проводил у телефона. Все в ауле привыкли к нему, даже в районе знали о нем, и если бригадир не оказывался на месте, указания для него передавались через мальчика.

Тасо сидел за столом, а Алибек занял свое обычное место: устроился на высоком пороге, поджав под себя босые ноги, и глядел на бригадира преданными глазами. Перегнувшись в кресле, Тасо дотянулся до окна и с силой его распахнул. В комнату ворвался прохладный воздух, Тасо вдохнул его в себя всей грудью.

Надышавшись, уселся поудобнее.

— Вот что, Алибек, нам с тобой отдыхать некогда, ни днем, ни ночью. Ты сам понимаешь, оставлять телефон без дежурного нельзя. Просто не имеем права. От нас до фронта далеко, конечно, но мы тоже на боевом посту. Сам видишь, какое время, каждую минуту могут позвонить из района. Скажем, фашистов погнали. Я не хочу, чтобы мы узнали об этом после всех! Что тогда о нас подумают люди? К чему я так долго говорю? Ты будешь при телефоне днем, а я сменю тебя вечером.

Подперев кулаком острый подбородок, Алибек сосредоточенно выслушал Тасо и проговорил, не меняя позы:

— Зачем меня сменять?

Вспомнил Алибек, как мальчишки, забыв о войне, прибегали к нему и звали вспомнить заброшенные игры, а он усаживал их рядом с собой и рассказывал, как воюют на фронте. Обо всем этом он узнавал из разговоров по телефону, для него уже не существовал строгий запрет Тасо.

Бригадир встал, подошел к мальчику, положил теплую руку на его заросшую голову.

— Нет, нет, ночью я буду сам, — и уже задумчиво добавил: — да, мы с тобой на фронте, на нашем. Думал ли я о таком? Эх, дожить бы, — произнес с горечью Тасо, но тут же спохватился. — Ладно, пойду, жди меня вечером, поеду в горы.

Алибек вышел вслед за ним, подвел коня, помог влезть в седло и только тогда вернулся к телефону. Придвинул к столу кресло, забрался с ногами, задумался.

Что случилось с людьми? Раньше Залина боялась мимо пустого нихаса пройти, а вчера заявилась туда в черкеске, шароварах, на голове войлочная шляпа с отвислыми полями, в руке палка. Ну, мужчина и только.

Старики тоже все реже приходят на нихас, не шутят, как бывало, а если соберутся, то говорят о войне.

Сбежать, что ли, на фронт, пробраться к Гитлеру и убить гада… Правда, он не знает его в лицо. Но ничего, нашел бы… Бот только на кого оставить Тасо? Обидится он…

За дверью послышались шаги, Алибек высунулся в окно: на ступеньке топтался его младший брат. В полосатых ситцевых штанах, чуть прикрывавших колени, в короткой, до пупка, рубахе, распахнутой на груди, в чувяках, из которых вылезли пальцы. Мальчонка приоткрыл дверь, просунул голову в надежде, что Алибек позовет его. Алибек было притворился занятым, уткнулся в стол, но уловив запах чурека, почувствовал, что очень хочет есть.

— Входи, чего ты стоишь? — нетерпеливо позвал он.

Вытянув перед собой руку с узелком, мальчонка высоко занес ногу, перешагнул порог, остановился и, не зная, как поступить, насупился.

— Ну, что ты принес?

Алибек привстал, потянулся было к узелку, да отдернул руку, понизил голос и, подражая взрослым, важно спросил:

— С какими новостями пришел?

Малыш продолжал молча рассматривать свои заляпанные грязью чувяки. Стоял, стоял и, положив на пол узелок, косолапя, выбежал.

Засмеялся Алибек, поднял узелок. Мать прислала полчурека. Хрустящая коричневая корка еще хранила запах теплой золы. Кусок овечьего сыра и бутылка молока дополнили завтрак паренька.

Мигом покончил с едой, погладил живот и, выпрыгнув в окно, бросился со всех ног к роднику. Тем же путем через окно возвратился и едва успел оседлать кресло, как затрезвонил телефон.

— Цахком слушает. А? Тасо нет. Да, это я. Здравствуйте, что? Не слышу-у… Деньги? Чтобы мы собрали деньги? Какие деньги? Понял. Запомню! Пусть сам Тасо привезет? Скажу. Он у чабанов и вернется ночью. Поздно будет? Чтобы утром был с деньгами в районе? Будет. До свидания.