Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да не о том речь, сам посуди… – неуверенно заговорил Тюфякин; он недоумевал сам, как оказался здесь, в компании того же Ляпунова, и что ему, вообще-то, нужно от царя, и выискивал, к чему бы придраться. – Обманщик под Москвой, с панами, с кармазинниками! И тот же чёрт к нам гетмана принёс! А тут ещё за неум твой Дмитрий под Клушино побит! Он войско православных положил!..
Ляпунов, раздражённый упорством Шуйского, стал наступать на него:
– Одни лишь беды ты на Москву навёл!..
– Не вам, холопам, судить государей! – снова взъерошился, зло выкрикнул Шуйский. – Опять против царя ты, Ляпунов!
Он отшатнулся от них, выхватил из-под кафтана нож и проворно, несмотря на полноту, мячиком подкатился к Захарию:
– Убью, рязанский пёс!
Захарий на мгновение растерялся от такой ярости царя, на вид слабого и маленького ростом. Но тут же он машинально отбил его удар.
– Не трожъ, князь! – взревел он. – Всё изломаю я в тебе – коли достанешь мою грудь!
И он, здоровенный, рослый, выкатил колесом свою грудь вперёд и стукнул по ней кулаком так, что всё в ней как-то странно загудело…
– Схватить его! Безумен и опасен он для царства! – вдруг взвился испуганный голос Гаврилы Пушкина… Переживал он, и сильно, за разруху в царстве…
Шуйского обступили со всех сторон дворяне и боярские дети.
– Отец Мисаил, начинай! – подтолкнул Ляпунов протоиерея к Шуйскому, дрожа, как в ознобе.
Протоиерей, стыдясь чего-то, как будто он творил что-то нечистое, подошёл к Шуйскому и мягко заговорил с ним:
– Государь и великий князь Василий Иванович, царь всея Русии, прими постриг и отойди от суеты мирской…
Дьякон, стоявший рядом с ним, сунул крест под нос Шуйскому.
Но тот грубо оттолкнул его руку:
– Нет, нет! Насильство это! Собачьи дети!
– Да помогите же дьякону, отцу! – заорал Ляпунов на боярских детей.
Шуйского схватили и крепко зажали. Но он истерично взвизгнул и вырвался из круга людей.
– Да держите же вы его! – всполошился Ляпунов и кинулся к двери, чтобы отрезать царю путь к бегству.
На Шуйского снова навалились молодые люди. Он дёрнулся раз-другой, ослабел и поник.
– Князь, государь и царь, от мира отрекись и душу успокой! – умоляющим голосом снова стал уговаривать его протоиерей.
Шуйский поднял на него глаза и отрицательно замотал головой: по лицу у него катились слёзы и каплями собирались на седой, всклокоченной редкой бороде.
– Брось, отче, уговаривать его! – взорвался Ляпунов. – А ну, Василий, повторяй ты за него! – деловито подтолкнул он вперёд Тюфякина.
Тот хотел было возмутиться от его бесцеремонности, недовольно повёл бровями, но всё же подчинился.
– Боярин, то не положено… – смешался отец Мисаил и опустил глаза перед Ляпуновым, чтобы не глядеть на его разгорячённое, в рыжих пятнах лицо.
От этого, что на пути встал ещё какой-то поп, Захарий гаркнул, жарко выдохнул ему в лицо:
– Делай, отче! А я возьму сей грех на душу свою!
Протоиерей вздрогнул, понял, что этот-то не шутит…
От окрика Ляпунова и князь Василий Тюфякин тоже вздрогнул, быстро подскочил к Шуйскому, встал рядом с ним и громко повторил вслед за дьяконом отречение.
Иноки выстригли у Шуйского остатки волос на лысом темечке. Затем они прикрыли ему голову чёрной скуфейкой и накинули на его безвольно поникшие плечи длинную монашескую рясу. И под капюшоном скрылось горько сморщившееся старческое лицо.
– Михайло и ты, Фёдор, свезите его в Чудов! – приказал Ляпунов Аксёнову и Хомутову, строго поглядел им в глаза: он опасался, что по дороге они увильнут от этого дела.
Шуйского вывели во двор, затолкали в крытую повозку, и она, под охраной конных, загромыхала по деревянной мостовой к Кремлю.
Протоиерей двинулся было со своими вслед за ней, но ему загородил дорогу Ляпунов:
– Не-е, отче, ты нужен ещё здесь! Царицу надо наставить на отречение!
И он ехидно ухмыльнулся ему в лицо.
– То дело игуменьи обители, где в инокинях будет государыня, – хмуро пробормотал отец Мисаил, которому всё больше и больше не нравился этот суетливый рослый дворянин с рыжей бородой и недюжинной физической силой.
– Ну что же, возьмёмся и за это дело, – сказал Захарий. – Привезём игуменью из Вознесения.
* * *
Марию, на женской половине хором, они застали в окружении комнатных девиц. Она, ещё юная, прелестная, ведь только-только начала жить, сидела так, будто хотела затеряться среди своих комнатных девиц. Когда же к ней бесцеремонно вломились дворяне, а с ними была игуменья и монашки, она поняла, что теперь настала её очередь. И она с гневом, а ещё больше от страха, набросилась на них:
– Как смеете в покои женские входить?!
По-детски, беспомощно всё это вышло у неё.
– Мария, твоего Василия постригли и в Чудов отвезли, – с удовольствием объявил ей Ляпунов. – Сейчас пришли мы за тобой… Кхе-кхе!..
– Холоп, забыл ты, перед кем стоишь?! – Дрожь, предательская дрожь всё выдаёт, пронзила всю её.
– Да нет, Мария, не забыл. Ты иночество примешь, как Василий твой. Таких, как ты, не спрашивают жён! Твоя судьба в приданом Василию была заложена… Кхе-кхе! – снова всё то же покашливание со злым смешком.
Мария, поняв, что на испуг рыжего не взять, вскрикнула: «Нет, нет!»
Взлетели широкие вошвы её летника огненного цвета, и она, похожая в нём на курочку-пеструшку, заметалась по комнате, как слепая натыкаясь на девушек и опрокидывая вещи.
«А красива, чёрт возьми!» – невольно мелькнула у Ляпунова завистливая мысль, но он тут же вернулся к делу и строго приказал:
– Игуменья – за дело!
Ища укрытия, Мария бросилась из палаты, но у дверей ей загородили дорогу боярские дети. Сзади же подскочил Пушкин и ухватил её за летник.
Она забилась в руках у него и заплакала: «Не надо, прошу и умоляю!»
– Опомнитесь – что делаете! – возмутилась игуменья. – Стыдитесь – царица перед вами!
Мария кинулась от двери назад, в угол палаты, упала на колени под иконой и зашептала: «О, Божья Мать, помоги, заступница! В миру тебе служить я буду, в миру! До самой смертушки, в миру! Небесная Царица, умоляю – помоги!.. Нет иной защиты у меня!..»
Игуменья стала сердито наступать на дворян, оттесняя их от царицы.
– Вы жён своих не держите в чести! А здесь – царица! При жизни – как святая! Уберите руки от избранницы Христа!
Захарий подошёл к игуменье и стал настороженно наблюдать за ней и царицей. Он не доверял никому…
– Успокойся, дочь моя, успокойся, – тихо заговорила игуменья, ласково гладя по спине Марию. – Значит, так угодно Богу было…
– О матушка, спаси! – с надрывом вырвалось у Марии, она припала к старице, чувствуя, что силы покидают. – Я жить хочу, любить, детей
