Время и снова время - Элтон Бен

Вновь пробился голос Бернадетт. Она держала его за руку и рассказывала о Розе Люксембург:

– Нынче утром она тебя проведала. Такая смелая, ей же опасно появляться на улицах. Куча телохранителей ни на шаг от нее не отходят. Просто невероятно, что ты рассказал ей обо мне! Я чуть не сомлела, узнав, что ты обмолвился об ирландской суфражистке, поклоннице Розы! Так мило, что ты вспомнил. Да еще сказал, что спас ее ради меня. Она всерьез меня благодарила, что в трудный час ты оказался рядом. Сама Роза Люксембург! Ты не представляешь, Хью, что это для меня значит. Роза наиважнейший человек в политике, даже важнее миссис П. Она столько всего преодолела и всех нас вдохновляет…

Бернадетт стиснула ему руку – возможно, чересчур сильно для его беспомощного состояния, но неожиданно это крепкое рукопожатие помогло ему прийти в себя. Стэнтон открыл глаза и увидел ее шевелящиеся губы… восхитительно маленький рот… каштановые пряди, обрамлявшие ярко-зеленые глаза.

Как будто вновь он очутился в загребском поезде. Их первая встреча. Угостить ее коктейлем, что ли?

Нет. Возвращайся. Назад в настоящее. Громадным усилием воли он перенесся обратно в больницу. Кажется, Бернадетт не галлюцинация, она и впрямь сидит у его кровати. Вот только бы вспомнить, что он хотел ей сказать. Вспомнить, что ему нужно. Нужна какая-то вещь.

– Берни, – прошептал Стэнтон. – Берни…

– Хью! – задохнулась она. – Ты очнулся!

– Нет. Нет. Я умираю, умираю, – шептал он, пытаясь совладать с лихорадочными мыслями. – Слушай меня, Берни. В точности исполни, что я скажу, потому что я при смерти и повторить не смогу. Езжай на мою квартиру. Ключ в куртке. Найди рюкзаки… помнишь?

В глазах поплыло, и он увидел лицо Бернадетт в призрачной компьютерной подсветке, венский гостиничный номер и зрачок пистолета. Стэнтон отогнал видение и сосредоточился, но не мог вспомнить, о чем говорил.

– Да, да, Хью, я поняла, рюкзаки. Что тебе нужно?

Голос ее вернул к яви. Вот оно. Он вспомнил, что ему нужно.

– Малый рюкзак. Открой. Ключ тоже в куртке. – Слова давались тяжело. – Сумочка с красным крестом. В ней коробка с маленькими пластиковыми иглами.

– Пластиковыми? Не понимаю.

– Как стеклянные… прозрачные трубочки с иглами… для инъекций… принеси. Одну воткни мне в живот и нажми поршень. Каждые двенадцать часов. Спрячь, чтобы никто не видел… сделай это, Берни, сделай.

Ну вот. Вспомнил… Теперь можно уснуть.

Но Бернадетт его теребила:

– Хью! Хью!

Голос настойчивый. Уже? Она вернулась?

– Ты сделала? – спросил он, уплывая в забытье.

– Нет! Нет! Хью… где твоя квартира? Ты не сказал. Где твоя чертова квартира?

– Митте… – прошептал Стэнтон. – Митте.

И вырубился. Нырнул в бесчувственность, где его не достать. Бернадетт осталась далеко на свету. Он погрузился во мрак.

Тоннель. Оба-на. Кто бы мог подумать, что избитый образ окажется всамделишным проходом? В конце темного тоннеля свет, и там, конечно, кто-то стоит.

Ну да, Кэсси. Жена и дети его ждут.

Свет в конце тоннеля.

Чему удивляться? Все именно так, как в утренних телешоу рассказывали те, кто пережил клиническую смерть.

Кэсси что-то говорит. Он хотел ей крикнуть, что бросил курить. Но у Кэсси ирландский акцент. И голос Бернадетт. Почему? И что она говорит?

Митте.

Почему голосом Бернадетт Кэсси спрашивает о Митте?

– Митте! – повторяет Бернадетт. – Митте! Ты представляешь, сколько в этом районе контор по сдаче жилья?

Стэнтон открыл глаза. Голова непривычно ясная. Благостное ощущение. Раз-другой сморгнув туман, он разглядел милое лицо, склонившееся над ним. Чуть конопатый нос, слегка неровные зубы.

– Я побывала в четырнадцати конторах, прежде чем отыскала твою. И всякий раз хлопала ресницами, изображая ирландскую простушку, которой нужно глянуть список квартирантов. Наконец я своего добилась и с тех пор тайком втыкаю эти странные штуки в твое пузо. Пришлось соврать, что мы помолвлены. Мне разрешили остаться. Ну и денежки, конечно, сказали свое слово…

Как странно вынырнуть из бреда.

– Давно? – прошептал Стэнтон.

– Господи! – подпрыгнула Бернадетт. – Это ты, Хью? Вернулся в мир живых?

– Сколько прошло времени, Берни?

– Как ты послал меня за чудодейственным лекарством? Четыре дня.

Стэнтон ненадолго впал в забытье, а когда очнулся, понял, что останется в яви. Бернадетт спасла ему жизнь.

Через неделю он уже окреп для выписки. Бернадетт проводила с ним целые дни и уходила лишь вечером. Конечно, ее распирало от любопытства.

– Хью. Что было в тех странных иголках? – уже в который раз шепотом спросила она. – Врачи ошарашены, они думали, заражение крови тебя прикончит. Я ничего им не сказала, но было ужасно трудно уловить момент и втыкать в тебя эту штуку. Ты просто обязан мне все объяснить.

– Это новое лекарство, Берни, – ответил Стэнтон. – Только-только появилось. Называется «антибиотик».

Больше ничего он сказать не мог. Но у них было полно и других тем.

С каждым днем ситуация в Германии ухудшалась. Сидя в кровати, Стэнтон прихлебывал суп, а Бернадетт посвящала его в последние сумасшедшие события:

– Наутро после убийства объявили военное положение и месяц государственного траура. Мне было невероятно сложно попасть в страну. Границы закрыты, особенно для немцев, желающих выехать. Тысячи арестов, я не шучу, даже десятки тысяч. Просто кошмар. Ситуацию используют для уничтожения политической оппозиции. Всем заправляют военные, они считают, что получили мандат на расправу с ненавистными врагами. То бишь со всеми, кроме себя. СДПГ запрещена, все профсоюзы разгромлены и разогнаны. Массу профсоюзных активистов отправили бог знает куда, в какие-то тюремные лагеря. Повсюду войска и полиция, город похож на вооруженную крепость. Почему-то во всем винят евреев. Газеты убеждены, что социализм – исключительно еврейская идея. Мне это совсем не понятно, но гонения сплошь и рядом.

– Официальные гонения? – спросил Стэнтон.

– Не то чтобы официальные, орудует толпа, однако полиция не спешит вмешаться. Бедные евреи клянутся в вечной верности короне и пытаются выглядеть консервативнее военных, но толку мало. Ей-богу, я думала, погромы – чисто российская черта. Никак не ожидала их в цивилизованной стране. Кстати, о России. Похоже, их царь окончательно спятил. Он объявил трехмесячный траур по «любимому кузену Вилли», распустил Думу, арестовал почти всех депутатов и некоторых казнил. Казаки носятся по стране и шашками рубят всякого встречного еврея и демократа. При царе Николае и кайзере Вилли Третьем пол-Европы оказалось под властью буйнопомешанных.

– Роза Люксембург это предсказывала, – заметил Стэнтон.

– И не ошиблась.

– Убийство кайзера она считает реакционным заговором, цель которого – раз и навсегда покончить с левыми.

– Так оно и есть! Всякий с долей разума давно это понял. Какие еще варианты? – разгорячилась Бернадетт. – Зачем это нужно подлинным социалистам? Конечно, заговор. Я не говорю – государственный, но военные определенно стояли в кулисах. Для них кайзер был недостаточно воинствен. Неслучайно его прикончили на открытии трамвайной линии. Военные приобретают много, а левые теряют все.

Версия и впрямь казалась достоверной. Кровавый взгляд достовернее истины.

Стэнтон вспомнил Аписа и «Черную руку». Ради великого блага Сербии армейские офицеры не остановились перед убийством собственного монарха. Несомненно, путчи были характерной чертой двадцатого века. История потеряла счет генералам в солнечных очках, свергавшим законных глав государств.

– В конце концов все уладится, – сказал Стэнтон.

– Очень надеюсь.

Разговор происходил накануне выписки из больницы. Рана еще не совсем зажила, но о заражении крови не было и речи. Время от времени в палату заглядывали изумленные врачи, которым оставалось только недоуменно покачивать головой.