Выбор за тобой - Якуб Шамалек

– Понимаю.

– Второй вариант – это прикинуться кем-то, взять их коварством. Этакая маленькая журналистская провокация. Если вас примут, скажем, за важную клиентку и вы их тонко разыграете, то они выложат вам все, что вы хотите знать, и даже ничего не поймут. Но риски гораздо выше. Вы, конечно, не делаете ничего ужасного, скажем, не пытаетесь приобрести автомат Калашникова или килограмм кокаина, но получать чужие данные обманом тоже не вполне законно, правда?

Друкер встал, надел очки и снял с полки какую-то книгу со знаком параграфа на обложке. Название Юлита прочитать не успела.

– Проблема в том, что в польском праве нет чего-то такого, как журналистская провокация… Хотя считается, что… Где же это… О, нашел. Провокация считается допустимой, если действия журналиста имеют признаки преступления, однако были направлены на защиту важного общественного интереса. То есть, к примеру, вы устраиваетесь на работу на мясокомбинат, чтобы доказать, что с животными перед забоем обращаются бесчеловечно, и тайком делаете фотографии. Вот только суд каждое подобное дело рассматривает отдельно. И либо признает, что провокация была оправдана и этична, либо не признает, и тогда у вас проблемы… Об этом может многое рассказать, скажем, Генсина-Торрес[51].

Друкер поставил книжку на место и сел на диван рядом с Юлитой.

– Это была первая проблема… А есть еще одна.

– Какая?

– С точки зрения закона, вы не журналист. Ведь у вас нет аккредитации, вы не работаете на какую-либо редакцию. Правда, Европейский суд по правам человека, рассматривая дело “Браун против Польши”[52], постановил, что польские суды должны трактовать гражданина, принимающего участие в публичных обсуждениях, точно так же, как журналиста, но видите ли… В нынешней обстановке решения какого-то там Страсбургского суда не так уж много значат. Если вы рискуете головой, лучше все же иметь удостоверение.

Юлита покивала, прикусила губу. Ну да, конечно.

– Но, пожалуйста, не грустите. Как вы знаете, я проработал почти двадцать лет в журнале “Попшек”. У меня хорошие отношения с нынешним главным редактором, и, думаю, если бы я потянул за нужные ниточки, мне удалось бы кое-что устроить.

– Правда?!

– Ох, только не стройте иллюзий. Я, конечно, обладаю некоторым влиянием в этом мирке, но я не волшебник. Думаю, максимум мы добьемся для вас одной восьмой ставки. Деньги крошечные, но по крайней мере у вас будет аккредитация, страховка…

Юлита не могла поверить своим ушам. Ей привиделось, будто вдруг, совершенно неожиданно, расступились черные тучи, запели ангельские флейты, а ее саму осветили лучи несущей надежду утренней зари.

– Профессор… – расчувствовалась она, – не знаю, что сказать… Как мне вас отблагодарить?

Друкер улыбнулся, после чего снял очки и убрал их во внутренний карман пиджака.

– Вы ведь умная женщина, пани Юлита, – сказал он и положил ей руку на колено. – Наверняка что-нибудь придумаете.

Юлита окаменела. Она почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица, как у нее деревенеют ноги. “Нет, нет, я не верю, – судорожно думала она, – не может быть, не он, не так, не сейчас. Что мне делать? Что же мне делать?!”

– Профессор… – Она говорила осторожно, пытаясь унять дрожь в голосе. – По-моему… По-моему, произошло некоторое недоразумение…

– Да? И какое же?

Его рука обжигающе скользила по нейлону, все выше и выше. Друкер ошибался. Он все-таки был волшебником. Любому другому мужчине она бы плюнула в морду и обругала на чем свет стоит, но теперь она превратилась в каменную статую, любое движение требовало таких усилий, что казалось невозможным.

– Профессор… Пожалуйста, перестаньте…

– Дело в этом юном джентльмене, Петре, если память меня не подводит? – Она почувствовала дыхание Друкера на своей шее. – Я бы не слишком беспокоился. Честно говоря, между вами не было никакой химии.

– Нет, дело в том, что…

Юлита не успела договорить. Он схватил ее за лицо, засунул ей в рот свой язык, глубоко, почти что в горло, чуть ее не задушив. Язык был шершавый и горячий. Она чувствовала вкус его слюны, кислой с привкусом табака и кофе. Вторую руку Друкер положил ей на грудь, нашел сосок и сжал его, сильно, до боли.

Она стала его отталкивать. Он не реагировал, продолжал прижиматься к ней, пытался уложить ее на диван. Она толкнула сильнее, вцепилась ногтями в элегантную рубашку в полоску. Высвободилась, но он схватил ее за руку. Она снова вырвалась, уронив браслет, сделала два шага назад, наткнулась на этажерку, чуть не упала. Убрала волосы с лица, вытерла рот.

Ей хотелось плюнуть ему в рожу.

Ей хотелось ударить его по яйцам.

Ей хотелось хлопнуть дверью так сильно, чтобы стоящая рядом хрустальная ваза упала на пол и разлетелась на тысячу осколков.

Вместо этого она схватила свою куртку и выбежала из квартиры, едва сдерживая слезы.

Юлита пыталась понять: он так воспылал желанием от просмотра ее фотографий или же он спланировал все с самого начала, когда предложил встретиться у него дома? Она была первой или на этом диване уже сидели другие подающие надежды журналистки, молодые, красивые, смотрящие ему в рот, парализованные? Она чувствовала злость, отвращение, гнев – и глубокое разочарование. Мерзкий похотливый дед.

Она не стала ждать лифт, сбежала по лестнице. Все восемь этажей.

“СПРАВЕДЛИВОСТЬ – ЗАЛОГ СИЛЫ И ВЕЛИЧИЯ РЕЧИ ПОСПОЛИТОЙ”, – гласила гордая надпись на монументальном здании Окружного суда. Прокурор Бобжицкий кисло улыбнулся. Могли бы уже сбить эту максиму и заменить ее на собственную, в духе времени. Например, “ВОЛЯ ПАРТИИ – ВОЛЯ СУВЕРЕНА” или “СУД СУДОМ, НО СПРАВЕДЛИВОСТЬ БУДЕТ НА НАШЕЙ СТОРОНЕ”[53]. Прокурор опустил голову и поднялся по лестнице, громко стуча каблуками по каменным ступеням; грязные голуби, обсевшие все карнизы, переполошились и поднялись в воздух.

Цезарий Бобжицкий работал прокурором уже почти десять лет, но каждый раз, переступая порог этого здания, он мысленно переносился в годы своего студенчества. Он ездил в университет с окраины города, из далекого Бемово, на двадцать четвертом трамвае. Жил в многоэтажке напротив остановки “Бемово – Ратуша”, но выходил из дома заранее и шел до трамвайного разворота на улице Лазурной, чтобы точно занять сидячее место. Затем доставал учебник, который едва помещался у него на коленях, и подчеркивал ярко-желтым фломастером важные фрагменты. Отрывался от книги возле остановки “Кинотеатр «Фемина»” (теперь дисконтный магазин, с девизом которого “Мы поляки, у нас так” и правда сложно не согласиться), чтобы взглянуть на здание суда, мимо которого проезжал трамвай. В такие минуты Цезарий представлял себе свое будущее в мире юриспруденции: каверзные вопросы, однозначно доказывающие вину подсудимого, украшенные латинскими цитатами заключительные