Привязанность - Изабель Фонсека

Джин стало жарко на этих искрящихся ступенях, она чувствовала себя несчастной. Большее одиночество было именно тем, что она уже ощущала, — и, как теперь поняла, ощущала уже довольно давно. Сначала она осталась без брата, затем — без мужа, а вот теперь — почти уже без отца… что случилось со всеми мужчинами? Она поражалась тому, насколько она была тупой. Как раз тогда, когда ей надо было приготовиться к большему сиротству (прости, Филлис), она отдалилась от Марка с его идиотской неверностью и даже вступила в союз, каким бы кратким он ни был, с его врагом; разве Марк, если бы узнал, не назвал бы Дэна именно так — своим врагом?

Она прикидывала, смог бы Марк утешить ее сейчас или когда-нибудь вообще. Недавно, обуреваемый тревогой, он был бы ревностно, ощутимо обеспокоен, как в те дни, когда они ждали известия от Скалли, хотя, конечно, его в действительности не было рядом с нею, когда оно пришло. Если же он оказывался рядом, то был либо рассеян, либо пьян. Включая тот раз, когда они занимались любовью после «Chez Julien», накачавшись шампанским, — как прошлой ночью в бистро: шампанское, чтобы отпраздновать, что они не умерли. А как насчет его спешки в то утро: когда Марк в последний раз медлил? Никогда не извиняйся, никогда ничего не объясняй; чмокнув на прощание жену, он гигантскими шагами устремился к выходу да и был таков.

Конечно же, он встречался в Германии с Джиованой — с чего бы еще приключилась столь легендарная беда с его волосами? Джин могла бы рассмеяться при мысли об этом младенческом «помпадуре». Но Джиована — теперь она стала ходячей шуткой в человеческий рост. Она вспомнила фразу из книги Ларри, цитату из Ницше: «Шутка есть эпиграмма на смерть чувства». Пока она сидела в ожидании на больничных ступеньках (думая о том, почему оба ее родителя отбросили свое кредо и свой призыв: «Не опускай рук, приноси пользу!»), то на складной металлической кровати на колесиках ей виделся именно Марк, а боковая перекладина была опущена не для того, чтобы допустить ее внутрь, но лишь затем, чтобы он мог свесить поверх этой перекладины ноги, — гораздо менее ясным было, кто сидел рядом с ним, массажируя ему икры: Амината или Глэдис? Джиована или Джин? Джин или миссис Х.? Миссис Х. или Филлис? Нолин или Дэн? Виктория или Софи? Марк определенно не знал, кто его истинные друзья.

Когда наконец прикатил «дефендер», Джин начала рассказывать Филлис о трубке еще до того как та полностью спустилась из машины на землю, и на мгновение ее мать (с поднятым воротником, в хрустящей белой юбке) застыла на высокой ступеньке из гальванизированной стали, рискованно наклоненная вперед, подобно зеркалу в бистро. Джин вела свой рассказ осторожно, желая упредить любое чувство вины, которое могло последовать за нехарактерной для нее вспышкой накануне вечером, особенно теперь, когда Билл подвергся травматическому вторжению, — но нечем было остановить разлив сожаления, затапливавший лицо ее матери, чья беспечность осталась в «дефендере», словно пустой бумажный стаканчик, когда она бросилась вверх по ступенькам, даже не попрощавшись.

— Увидимся вечером дома, — крикнула она через плечо, вспомнив о них. — Я уйду, когда они меня выставят, в шесть часов. Ларри, ты просто прелесть!

Ларри поднял полураскрытую ладонь — нечто среднее между прощальным взмахом и знаком солидарности. Он без лишних слов понял, что для посещения его старого босса день был неподходящий.

— Давай-ка двигать отсюда, — сказал он, помогая ей забраться на сидение. — Ты хотя бы голод чувствуешь?

— Стыдно признаться, но я просто умираю от голода — где это вы пропадали?

Она не вполне осознавала, сколько прошло времени, прежде чем эти слова вышли наружу, неся с собой спутанные чувства, словно сплетенные водоросли, намотавшиеся на якорь.

— В общем-то мы уже выехали, а потом пришлось вернуться в библиотеку. Твоя мать забыла свою сумку. Немного рассеянна, да? Что вполне объяснимо.

— Можно называть это и так, — сказала Джин, довольная тем, что он вроде бы не ожидал повторного воспроизведения откровений прошлой ночи. Но он работал в фирме в то самое время, и ее разбирало любопытство. — Все ли в офисе об этом знали — это была тетушка Ю, не правда ли?

— Больше никто не знал, — сказал он, — точнее, это я так думаю.

По крайней мере, он мог подтвердить ее подозрение — и хранить тайну. Джин увидела, что Филлис забыла свои солнечные очки в черепаховой оправе, и тотчас их надела. В ярком солнечном свете они одаривали прохладой, служили для глаз коричневатым чаем со льдом, но вскоре она их снова сняла — ей не хотелось выглядеть похожей на мать.

— Как насчет «Речного Кафе» — если ты сможешь выдержать всю дорогу до Бруклина? Впрочем, в это время добираться туда недолго, прямиком по Вестсайдскому шоссе.

— Прекрасно. Вот как, должно быть, чувствуют себя в пятницу после полудня те, кто по-настоящему работают.

Ларри улыбнулся, его тяжелый двигатель напрягся при переключении передачи.

Горячий ветер вдоль шоссе, ярко-зеленые клинья парка, солнце над Гудзоном — к тому времени, как они доехали до моста, Джин чувствовала себя легко и свободно, необъяснимо бодро. Она забыла об этой особенности Ларри; его природная атлетическая непринужденность прикрыла собой когтящие мысли о роковом исходе. Всего лишь находясь с ним рядом, она ощущала себя сообразительнее, может быть, из-за его ожиданий, его уверенности в ней — или же это просто расплескивалось вокруг него? Способствовало, конечно, и то, что разговор не сворачивал в скучные воды дизайна и маркетинга, но Билл всегда говорил, что это у него есть: он называл Ларри сатанинским спорщиком.

Несмотря на обед накануне и неизбежное, учитывая выступление Филлис, углубление близости между ними, они слегка нервничали, сидя наедине друг напротив друга за ресторанным столиком. Джин слышала, как все, что она говорила, проигрывается снова, словно эхо при телефонном звонке на дальнее расстояние. Они пили горький лимонный pressé[84], и Джин клялась, что омлет, который им подали, был легчайшим, но при этом все же оставался достаточно масляным, чтобы его съесть: дома подобное воспроизвести невозможно.

— Он как воздух, — сказала она, — промасленный воздух. Простая вещь, которую в действительности невероятно трудно сделать. Вроде как побрить папу.

Она рассказала Ларри о своей неудавшейся попытке, представляя ее в несколько более комичном свете, чем было на самом деле, и он слушал ее спокойно, с веселым, но также и понимающим выражением лица, словно его удовольствие проистекало не из ее маленького рассказа, но лишь из одного ее соседства. Женщина, бреющая мужчину, — нечто, возможно, чрезвычайное интимное. Ларри упомянул о Мильтоне как о слепом старце, которому читали вслух его дочери, а уж это привело их к этимологии слова «секретарь». «Раб-переписчик, — сказал Ларри, — вроде юридического клерка». Из того, как он повернул всю голову, чтобы оторвать от нее взгляд, Джин заключила, что он тоже словно бы пребывает на качелях: спонтанному стремлению к контакту противостоит взрослый ужас перед последствиями. Чем оно было, ее продолжающееся желание флиртовать, — просто обратной стороной интенсивной терапии или же откатом волны после ее олимпийского нырка в бассейн порнографии? Чем бы оно ни было, она никогда не допустит, чтобы он его заметил.

Ларри сказал, что Принстон пытается завлечь его обратно.

— Обширный курс и весьма своевременный — «Гражданские свободы и международные отношения», в Школе международных и общественных отношений имени Вудро Вильсона. Известной, — добавил он, — благодарение Богу, и как Вуди Ву.

— Думаешь взяться за эту работу? — Не скажет ли это что-то насчет того, где он намеревается жить?

— Ну, есть и другие возможности, — сказал он неопределенно, — возможно, что-нибудь на кафедре философии в Нью-Йоркском университете. Мои интересы все больше и больше лежат в области чистой философии. Даже не в юриспруденции. Меня занимают первопричины — эпистемология. После нынешнего дела я собираюсь оставить частную практику.

За ним, сидевшим на террасе, поверх своих тяжелых опор простирался великолепный мост, тянулась паутинная путаница искрящихся кабелей, все было прочным — и парящим. Позади Ларри и моста в щедром послеполуденном солнце лежал Манхэттен.

— Я как раз был здесь, когда это случилось, — сказал Ларри, когда разговор неизбежно обратился к 11 сентября. Его взгляд, обычно обескураживающе прямой, сфокусировался где-то на полпути до нее. — Жил на Бруклинских Высотах — еще до того, как привык к квартире фирмы, — у друзей, прямо вот там, в пентхаузе на Монтэг-Террас. Только-только вышел на крышу со своим кофе, и тут же увидел, как врезается первый самолет, а потом и второй.

— Боже. И каково было это чувствовать?