Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Один великий русский писатель недавно надменно провозгласил всю тщету этого искусства, не вызвав протестов в своей стране и победоносно противопоставив апатичную беспечность Кутузова пылкому гению Наполеона. Это чувство беспечности свойственно было вообще всем великим русским полководцам. В конце XVIII столетия сам Суворов пожелал и себя показать проникнутым им: работая совместно с австрийскими генералами, он являлся на военные советы с листом белой бумаги в руках, говоря: «Вот мой план». Подобные понятия, по-видимому, сказываются и теперь в высших сферах русского главного штаба, судя по сочинению, упомянутому мною в предисловии к настоящему труду, где выставляется, как заслуга, равнодушие Салтыкова и Фермора перед хитроумными маневрами Фридриха. Не вдаваясь, за отсутствием достаточной компетенции, в обсуждение ценности этой теории, я укажу лишь, что на практике, может быть, в силу благоприятных обстоятельств, каковы были материальное превосходство численности и нравственное превосходство темперамента, она, по-видимому, оправдалась в том страшном испытании, которое пережила России в царствование Елизаветы.

Во всяком случае на сухопутной арене наследие военной мощи и славы, созданное Петром Великим, не умалилось в руках его дочери.

На море итог ее царствования совершенно иной. Екатерина I и Анна I уж нанесли ущерб этой части национального наследия, завоеванной ценою столь напряженных усилий и борьбы с враждебными элементами климата, географического и политического положения страны. В начале царствования Елизаветы русский флот, численно превосходивший шведский, сумел под командой адмирала Мишукова лишь уклониться от боя, причем и враги его не обнаружили особенного стремления его завязать.[316] Однако в 1743 г. встреча обеих флотилий галер не могла быть избегнута, и преимущество осталось за русским флагом. Но он прикрывал на этот раз главным образом посаженные на суда под командой Кейта сухопутные войска. Для флота нужны были моряки, а страна их не производила, и из-за границы их из принципа не выписывали; вследствие этого адмирал Головин, заменивший Мишукова, не превзошел в подвигах своего предшественника. Затем наступили четырнадцать лет мира, в течение которых были сокращены даже ежегодные маневры эскадр. Недоставало офицеров; вскоре обнаружилась и нехватка в судах. «Флот, вооруженный в Ревеле, – писал д’Аллион в июле 1746 г., – состоит из девятнадцати линейных кораблей, имеющих от шестидесяти до ста пушек, шести фрегатов и одного госпитального судна. Кроме того в Ревеле стоят, как говорят, еще четыре военных корабля, три фрегата и пятнадцать галер; но следует добавить, что половина этих кораблей не выдержала бы серьезного плавания или сражения». А Мардефельд пишет в следующем месяце: «Флот так плох, что на маневрах адмиралы не посмели изобразить перед императрицей сражение в обширном порте Рогервике, а выбрав лишь лучшие суда флота по четыре с каждой стороны, избрали для этого маленький ревельский порт». Три года спустя морские маневры были вовсе отменены. Для вооружения даже ограниченного количества судов адмиралтейству понадобилось бы 400 000 руб., между тем оно располагало лишь 10 000 рублей.[317]

Петр I и после него Миних доказали, что русского солдата можно вести на бой, не давая ему обуви и даже хлеба. Но суда, – будь они русские или английские, – не могут вступать в бой без необходимого снаряжения; потому-то, когда разразилась Семилетняя война, русские моряки, не получавшие ни одежды, ни пищи, отказались соперничать в подвигах с сухопутными войсками. Флот крейсировал в 1758 г. в Балтийском море, как бы поджидая англичан, вовсе не намеревавшихся туда идти. Затем ему поручено было произвести десант в Кольберге; но из двадцати семи транспортов одиннадцать погибли вместе с экипажем, а остальные, рассеянные бурей, с большим трудом добрались до места отправки. В 1760 г. Мишуков сосредоточил под своей командой Кронштадтскую и Ревельскую эскадры, двадцать семь линейных кораблей или фрегатов и семнадцать транспортов. Он присоединил к ним еще шведскую эскадру, состоявшую из девяти линейных кораблей, и отправился бомбардировать Кольберг, осажденный русскими войсками с суши. К несчастью, это соединение столь грозных морских сил внушало так мало доверия осаждающей армии, что при появлении пяти тысяч пруссаков она отступила, и русско-шведской армаде пришлось лишь подбирать беглецов. В следующем году Мишукова сменил адмирал Полянский, имевший под своей командой Спиридова, будущего чесменского героя. Несмотря, однако, на несколько подвигов, совершенных этим последним и другим судовым капитаном, Ирецким, флот все же ничего не сделал под Кольбергом и предоставил сухопутному войску, под предводительством Румянцева, честь взятия города.[318]

Судостроительные верфи не оставались, однако, совершенно бездеятельными в это время. Находясь под руководством двух англичан, архангельские верфи спустили на воду тридцать шесть линейных кораблей и двадцать восемь фрегатов, не считая галер и мелких судов. Но качество их не соответствовало количеству. Оба иностранных судостроителя, Джемс и Сутерланд, не для того отважились на опасности, которые угрожали в то время иностранцам в России, чтобы производить шедевры. К тому же недостаточность экипажа препятствовала достижение серьезных результатов в этом направлении. В низших рядах личный состав флота вербовался наполовину из сухопутных войск, не имевших возможности поставлять опытных моряков. Что же касается офицеров, то в 1749 г. Адмиралтейство выставляло на вид, что половина общего числа их, положенного по штату, отсутствует, и напоминало при этом, что за последние пять лет оно делает девятое представление по этому поводу. И это указание не имело, однако, бòльшего успеха, чем остальные. Лишь в 1752 г. Елизавета назначила нескольких капитан-лейтенантов.[319]

Около того же времени закончилось прорытие большего Кронштадтского канала, начатого при Петре I, а основание Морского кадетского корпуса составило событие в морских летописях данного царствования.

Нельзя возлагать всецело на Елизавету ответственность за это унизительное падение флота. Как я уж указывал выше, затея Петра Великого, насилуя природу и естественную судьбу преимущественно сухопутной империи, приняла парадоксальный характер, который не мог удержаться долгое время.

Для преуспевания на других более нормальных путях развития, где успех не всегда соответствовал вызванным ею надеждам и обнаруженным ею притязаниям, Елизавете недоставало не одних только природных дарований. У нее в особенности не хватало времени и сосредоточения. Не желая вовсе ставить, совместно с другим чрезвычайно компетентным историком, «нерадение» легкомысленной императрицы в связь с зачатками современного русского нигилизма,[320] я все же не могу не отметить, что и она сама, и все кругом нее веселились слишком много, чтобы внимательно заниматься серьезными делами. «Днем спят, а с вечера до утра танцуют по указу», писал в ноябре 1754 г. саксонец Функ. «Заседания Сената, работа в Коллегиях, все приостановлено». Я уже сказал, что в этом изобилии ночных удовольствий крылась некоторая доля серьезного умысла и предосторожности; но эта привычка увлекала лиц, пользовавшихся ею, на скользкий путь, и ее удобство в полицейском смысле вредило политике Елизаветы.

Соединяя разгульный образ жизни с набожностью, Елизавета проявляла неослабные заботы лишь о церковных делах и, как мы увидим ниже, ее рвение и в этом смысле не всегда было удачно применено. Все, что творилось в течение этого странного царствования, и многое из того, что отметило в нем ощутительный прогресс в политической и экономической, социальной и умственной истории государства, совершилось главным образом благодаря самостоятельному течению естественных сил, непосредственно производимых народом, предназначенным для великих судеб, проявлявшим свою энергию и избиравшим свои пути вне всякой личной инициативы, управления и контроля.

Глава 6

Социальная эволюция

Французский дипломат, имя которого часто упоминалось на предыдущих страницах, д’Аллион, писал в 1746 году: «Императрица Елизавета, незадолго до моего возвращения в Россию, уже вернула духовенству все отобранные Петром Великим прежние его владения. Я замечаю, что и в смысле власти она позволяет ему мало-помалу стать на прежнюю твердую почву. Дошло до того, что эта страна стала походить на страну инквизиции».[321]

Здесь д’Аллион довольно поверхностно коснулся двух вопросов различного порядка; действительно, Елизавета значительно и довольно глубоко видоизменила нравственное и материальное положение национальной церкви, но не совсем в вышеуказанном направлении. Если с точки зрения экономической и социальной она в самом начале своего царствования, под влиянием внутреннего чувства, и склонна была разрушить дело секуляризации, начатое Петром Великим, то под давлением внутренней и внешней необходимости она вынуждена была вскоре вернуться к этому плану и ускорить его исполнение. Преобразователь, как нам известно, отнял у монастырей управление их обширными владениями, подчинив их светскому учреждению, называвшемуся сперва «Монастырским приказом», а впоследствии «Коллегией экономии», о которой я уже упоминал. Сосредоточенные этой администрацией доходы с конфискованных имуществ должны были быть распределены между монастырями соразмерно их потребностям, с оставлением крупного остатка на основание и содержание светских благотворительных учреждений. Революционеры всех стран походят друг на друга, а Петр Великий был таковым. Везде также преемниками их являются люди, затрудняющиеся закончить начатое ими дело, – обыкновенно революционеры оставляют после себя только начала – вследствие чего эти преемники ограничиваются лишь паллиативными мерами и даже иногда совершенно разрушают их дело. Вы знаете, какую роль сыграли монастыри в жизни Елизаветы. В их стенах она провела несомненно лучшие часы своей жизни. В окрестностях Москвы особенно привлекала ее Троицко-Сергиевская Лавра. В Петербурге она старалась подыскать себе соответствующее место уединения, учредив Смольный, затем Воскресенский или Новодевичий монастырь. Легко себе вообразить, как осаждало ее монастырское население, с трудом переносившее свое новое положение; униженное и обедневшее, оно не пропускало случая жаловаться на тяжесть своей участи. Елизавете, по характеру ее, трудно было устоять против этих жалоб. Сначала она предоставила монастырям небольшие милости, например уничтожение некоторых обязанностей, обременявших черное духовенство, – постой войск или сторожевую службу у городских ворот; Петр, отняв доходы с монастырских имуществ, не подумал о том, чтобы освободить монахов от этих обязанностей. Вместе с тем, действуя на этот раз наперекор духу реформы, дочь Преобразователя способствовала увеличению церковных имуществ. В руках ее новых светских управлений церковные вотчины не только процветали, но и расширялись. Прежние дарственные в пользу монастырей были утверждены, другие добавлены самой императрицей.[322] В 1744 г. она сделала еще шаг в этом направлении, упразднив, как сказано выше, Коллегию экономии. Церковь сразу опять вступила в прямое обладание своим имуществом, и притязания гражданской власти на участие в ее доходах превратились из довольно призрачных, каковыми они были, в совершенно неосуществимые. Открытие убежищ оставалось все еще только в проекте; теперь оно сделалось мифическим. Под различными предлогами монастыри уже отказывали в приеме раненых, довольно малочисленных в мирное время, отговариваясь неимением специальных помещений, приспособленных для их призрения. Чувствуя теперь поддержку, монахи еще решительнее захлопнули свои двери, хорошо защищенные снисходительным покровительством набожной и рассеянной государыни. Таким образом для той и другой стороны наступили счастливые дни.