Фатум. Сон разума - Виктор Глумов

Грустно. Я грущу, я становлюсь меньше. Немного подкрепляюсь. Еще немного. Когда мой человек будет готов, будет много вкусной еды. Это я знаю. Я радуюсь снова.

— …президент России отправил правительство в отставку, — удивляется радио.

Глупое радио. Я знаю. Я вижу. Президент — маленький, невкусный. Пожевать и выплюнуть. От любви падаю вниз, в машину, обнимаю со всех сторон своего человека.

— Стихийный митинг на Манежной площади набирает силу, — говорит радио специально для моего человека. — Тысячи людей вышли на улицы Москвы. Несмотря на объявленное чрезвычайное положение, войска не предпринимают никаких действий.

Мой человек слушает. Я его глажу со всех сторон. Я с ним делюсь. Совсем делюсь. Будет сильный. Будет смелый. Самый-самый. Будет моим, будет мной, я буду в нем, буду с ним. Я рядышком, мой человек.

Он чувствует. Он говорит:

— При всем уважении к Тимуру Аркадьевичу, Артем Борисович, мне нужно на Манежную площадь. Понимаете? Я хорошо себя чувствую, я великолепно себя чувствую. Артем Борисович, там мои люди. Там сейчас мои студенты из «Щита». Я должен быть с ними.

Я чуть-чуть помогаю. Еще помогаю. Ну, послушай моего человека! Этот, который Борзов, тоже почти мой. Только не совсем мой. Он кормит другого, другой ему помогает, но сейчас другой знает — мой человек и его не оставит без пищи. Никого не оставит. Будет много войны, много смерти, много нового, вкусного! И надежды — и третий другой это знает. Мы все знаем. И мне разрешают. И я еще ближе к своему человеку.

Ему нужно туда, к людям. Там мы сможем быть вместе. Там мой человек примет меня.

— Хорошо, — говорит Борзов. — Как скажете, Никита Викторович. Поехали в центр.

Я смотрю на Москву.

Ник заставил Борзова послушаться — это оказалось легко, будто некто помог Нику. Он замечательно себя чувствовал, и только потребность быть в гуще событий не давала расслабиться и насладиться притоком сил.

Мысли пульсировали — отчетливые, рваные, кровожадные. Связаться со «Щитом». Собрать своих людей. Выйти к ним и подтолкнуть — как только что подтолкнул в правильную сторону Борзова.

Пора брать власть в свои руки. Убить предателей, окунуть руки по локоть в кровь.

Ник позвонил Стасу, и тот сказал, что уже все организовал, что люди идут к Манежной. Вчерашняя бойня не смутила их и не остановила, каждый горел жаждой мщения, и Нику это нравилось. Он велел Коню организовать выступление: нужны сцена, охрана, громкоговоритель. Ник знал, что так надо, ему нашептывала его собственная судьба.

Обеспокоенный Борзов повернулся к нему:

— Никита Викторович, нужно связаться с Тимуром Аркадьевичем.

Это еще зачем? Реут — в прошлом, добровольный помощник, пивший из того же источника. Реут не хотел государственного переворота, все пел о людях и человеческом. Ник сейчас мог только смеяться над высокодуховным бредом Тимура Аркадьевича.

Смута, война, конец цивилизации — нет другого способа встряхнуть этот мир.

— Нет. — Ник заглянул Борзову в глаза. — Не нужно. Ничего не нужно. У вас есть вооруженные люди? Мне понадобится охрана, я собираюсь выйти к людям.

Борзов медленно кивнул и занялся делом: надо было организовать безопасность Каверина.

Мама ушла куда-то, и Лешка сразу рванул смотреть, как оно, когда историю делают. Он бы, может, и не пошел — очень уж на выхах Ник орал и все такое, да и стремно, вчера было еще ничего, а сегодня такие толпы, вдруг затопчут. Но позвонил друг Вадька и рассказал, что «Щит» собирает людей в центре. Типа сказать правительству, что все не правы, потому что вчера много людей погибло. А сегодня такого не будет — войска на стороне Каверина (тут Лешка удивился и возгордился), и вообще это мирное шествие.

Было страшно и щекотно в животе.

Мальчишки на метро доехали до Тверской, вышли и двинули вниз, к Кремлю. Туда же текла людская река. Лешка первый раз в жизни видел такое. Страх исчез, осталась чистая радость, радость принадлежности, общности. Будто кто-то большой и теплый смотрел сверху на людей, обещая помочь и защитить. Слева и справа выкрикивали лозунги, полицейские никого не лупили. Лешке дела не было до политики. Он закрыл лицо шарфом — видел по телику, что так надо делать, — и натянул шапку по самый нос.

Какая-то тетка заметила мальчишек, напустилась на них:

— Вы что тут делаете?! Родители знают?! Ну-ка идите домой!

Лешка рванул от тетки, юркнул между другими митингующими и потерял Вадьку из вида. Заозирался, но друг будто сквозь землю провалился. Лешка пытался ему позвонить, но связи не было. Тут же захотелось на все плюнуть и быстро смотаться, закрыться в комнате, залезть под одеяло и носа не высовывать. А Вадьке потом сказать, что у Кремля был и все видел. Тем более Вадька наверняка сам уже домой смылся.

Но пристальный взгляд отовсюду стал сильней и теплей, и Лешка понял: он не один. Вокруг, вместе с ним — правильные люди, они идут в ту же сторону. И вообще, все будет хорошо. Поэтому Лешка не повернул обратно и не кинулся к метро, а продолжил путь.

Чем ближе к Кремлю, тем теснее становилось в толпе, Лешку толкали, и оказалось, что взрослые все-таки намного выше и тяжелей, чем он привык думать.

Лешка терпел. Подумаешь, получил локтем под ребра. Не велика беда. Зато он делает то, что хочет. А не то, что мама сказала. Взрослые в большинстве своем ничего не делают, а он не боится. В общем, молодец. Где-то там, в самой гуще, должен быть Ник, он в политике сечет и этим занимается. Он тоже молодец.

Мысли были примитивные. Лешка тряхнул головой, чтобы сосредоточиться, и окунулся в звенящую от напряжения пустоту. Похоже, вокруг почувствовали то же самое, по крайней мере толпа вздохнула слаженно, как один человек. Выдохнула. И побежала.

Лешка не видел, что там происходит, позади, откуда напирают и напирают люди. Не знал, что отдельный полк полиции остался на стороне властей и то ли с перепугу, то ли по злому умыслу ударил по людям водометами. В спину.

Толпа хлынула вперед. Сначала Лешку сплющило, потом приподняло и потащило вперед. Запрокинув голову, он мог видеть темнеющее зимнее небо, зажегшиеся фонари. Ноги почти не касались земли, в грудь давили, шарф за что-то зацепился и чуть не удушил его.

Отпустило. Лешка не удержался и упал на асфальт, под ноги новой волне бегущих.

Он не успел зажмуриться или закричать. В последний миг перед всепоглощающей темнотой Лешка увидел, что тысячей глаз на него смотрит старший брат. Ник.

Не все любят моего человека. Остальные любят, хоть не знают. Ждут его. Пойдут за нами. Я пойду с моим человеком, в моем человеке, он пойдет во мне. А этот — не любит.

Я его вижу. Он не на меня работает, на другого. На которого работал тот, с тонкими усами, который был давно, он уже умер. С пушистыми усами — работал на меня и на другого другого, а с маленькими — больше на того. Первого другого.

Они мной не управляли, не были хозяевами. И жили мало, и могли мало. Хотя того, с маленькими усиками, другой вел, дал ему силу.

Сам путаюсь. Злюсь. Ну их. Подкрепляюсь, снова радуюсь, снова смотрю.

Другой сейчас злится. Он хотел всё себе. Его совсем мало кормят, он стал мелкий. Пакостный, мелкий, голодный. Здесь его всегда мало кормили, недавно чуть-чуть перепало, вот он поднялся. И хочет драться. Ему не нужен мой человек, моего человека ему не получить.

Ему нужно своего вперед.

Свой у него невкусный. Я таких видел. Одержимый. Может накормить, но мало и плохо.

Отгоняю другого. Пусть идет куда-нибудь. Захиреет, но не сдохнет — он старый. Как я или старше. Люди никогда не любили остальных людей. Белые не любили черных. Наоборот — тоже. Потом все не любили евреев. Теперь евреи не любят палестинцев. Так что он будет дальше.

А тут буду я. Долго буду я. Со своим человеком.

Я на другого выгибаюсь. Я на него расту, чтобы отогнать.

А потом я понимаю. Я знаю. Я сделаю. Я нахожу его человека. Он лысый. У него на голове гнутый крест нарисован — не смоешь. Не помню слово, как так рисуют. Осматриваюсь. Ага. Вот друг моего человека. Я помогу. Я почти совсем вырос. Я мягко беру друга моего человека. Пусть сделает, как я хочу.

Все дороги в центре были перекрыты, но у Ника даже не проверили документы. Лупая пустыми глазами, офицеры и спецназовцы отдавали Нику честь. Радио продолжало лопотать про правительство, чрезвычайное положение, про невмешательство войск… Ник попросил убавить звук.

Он все понимал и так, он видел судьбу, мог мять ее, лепить из пластилина реальность по вкусу, он мог стать огромным и должен был стать таким. Надрывался телефон — отчитывался Стас, домогались корреспонденты.

Ник прикрыл глаза — это было надежнее, чем слушать новости. Он скользнул взглядом по России и с удовольствием увидел, что не только москвичи вышли на улицы. В Новосибирске велись уличные бои, в Питере у Зимнего клубилась толпа, все большие и малые, сонные и лихорадочно-оживленные города России заполнились протестующими людьми.