Счастливец - Уильям Локк

Вильсон широко раскрыл глаза.

— Почему? Это ведь ваше спасение! Бывший каторжник — этого достаточно, чтобы похоронить любого кандидата. Но у меня есть идея, чтобы наверняка использовать…

Поль перебил его с досадой:

— Я едва ли смогу воспользоваться ею. Какой идиотизм выставлять такое обвинение против человека, который незапятнанно прожил тридцать лет! Я исполнен симпатии к нему, и доведу это до сведения всех избирателей.

— Если вы принимаете это так, — сказал Вильсон, — то ничего не поделаешь.

— Здесь нечего больше делать, как узнать, кто подбил этого человека на его заявление.

— Он сделал это по собственному почину, — ответил Вильсон с горячностью. — Никто из наших не согласился бы на такую грязную выходку.

— А теперь, когда она имела место, вы хотите, чтобы я извлек из нее пользу.

— Но это ведь совсем другое дело.

— Я не вижу разницы, — отрезал Поль.

Видя, что с его кандидатом сейчас еще труднее ладить, чем обычно, Вильсон ретировался, а Поль сел завтракать. Но не мог есть. Он был охвачен стыдом и до глубины души взволнован жалостью. Как далеко ни отстоял он от идеалов и образа жизни Сайлеса Фина, он все же чувствовал большую общность с ним. Оба они сами проложили себе дорогу из низов, обоими руководил внутренний светоч, оба стремились оторваться от своего прошлого и, каждый по-своему, жили романтической жизнью. Все, что оставалось у Поля укоризненного и недоброго по отношению к отцу, теперь растаяло. Он чувствовал себя близким ему. Упоминание о тюрьме было для него таким же ударом, как и для отца. Он видел его согбенным под этим бременем и сжимал руки в гневе и негодовании.

И венцом всего этого было невыносимое убеждение, что если он победит теперь на выборах, то обязан будет победой публичному бесчестью своего отца. Поль в отчаянии ходил по кабинету и наконец остановился перед камином, на котором стоял портрет принцессы в серебряной раме. Вдруг он вспомнил, что не сообщил ей об этом случае из его семейной хроники. Она тоже прочтет сегодня газету. Как наяву, Поль видел, как презрительно сжались ее гордые губы. Сын каторжника! Он вынул фотографию из рамки, бросил ее в огонь и следил за тем, как она горела. Когда бумага стала коробиться от жара, ее губы, казалось, сложились укоризненно. Он отвернулся. Довольно этого безумия! У него были более важные дела, чем носиться с сердечными горестями по поводу женщины с другой планеты. Ему надо было заново строить свою жизнь в этом угрожающем и издевающемся над ним мраке. Но зато теперь его фундаментом была правда, и он воздвигнет свое здание вопреки всему свету.

Среди этих мыслей Полю пришло в голову, что он скрыл и от Уинвудов, как и от принцессы, тюремный эпизод из жизни своего отца. Его щеки вспыхнули; это было новое испытание верности его дорогих друзей. Он сошел вниз и застал полковника и мисс Уинвуд в столовой. Он подошел к ним, протягивая руки привычным движением, унаследованным им, должно быть от сицилийских предков.

— Вы видите, что случилось. Я знал это все время, и не сказал вам. Вы должны простить меня.

— Я не осуждаю вас, мой мальчик, — сказал полковник Уинвуд. — Это была тайна вашего отца. Вы не имели права открыть ее нам.

— Мы очень огорчены, дорогой, за вас обоих, — добавила Урсула. — Джемс позволил себе послать ему выражение сочувствия.

Как всегда, они оба зашли дальше в своей дружбе, чем он мог рассчитывать…

— Ужасно думать, что благодаря этому я одержу победу на выборах. Ужасно! — Поль содрогнулся.

— Я вполне согласен с вами, — сказал полковник. — Но в политике часто приходится извлекать пользу для родины из ненавистных вещей. Эту жертву должен принести даже человек высоких чувств.

— Кроме того, — сказала мисс Уинвуд, — будем надеяться, что это не окажет влияния на голосование. Все газеты признают, что вотум доверия был принят восторженными овациями.

Поль улыбнулся. Они поняли друг друга. Через несколько времени они отправились с ним в автомобиле, расцвеченном его цветами, в штаб-квартиру комитета. Предстояло еще много сделать в этот день.

20

Хикней-хис клокотал от возбуждения. Не каждый день случается, чтобы глухое предместье Лондона было охвачено волнением, даже и во время выборов.

Произошло нечто глубоко драматическое, поражавшее даже самые тупые умы, самое бедное воображение. Либеральный кандидат на парламентское кресло, уважаемый муниципальный советник, известный евангелический проповедник публично сознался в том, что он бывший каторжник. Все газеты Лондона, а следовательно, и все газеты Англии, были заполнены подробностями этой истории, и каждый обитатель Хикней-хиса, будь то женщина, мужчина или ребенок, читал всякую попавшую ему в руки утреннюю и вечернюю газету. Все расспрашивали соседей о деталях. Все, кто мог покинуть верстак и прилавок, высыпали на улицу в погоне за последними известиями.

Вокруг выборных бюро толпа была особенно густа. Избиратели, присутствовавшие на митинге Сайлеса Фина, рассказывали из первых рук о происшествии. Но всякого рода слухи волновали толпу. Человек, предложивший пресловутый вопрос, был будто бы агентом тори. Эта была ловкая партийная выходка. Сайлес Фин вел будто бы двойную жизнь. Ему уже приписывали бесчисленные преступления. Полиция якобы вела расследование его связи с некоторыми грабежами, происшедшими по соседству. А где он сейчас? Кто видел его? Он, дескать, пьяный валяется дома. Он покончил жизнь самоубийством. А если даже и не покончил с собой и будет избран, ему все равно не разрешат заседать в парламенте.

Со своей стороны, радикалы, в груди которых кипело негодование против коварных приемов тори, громко выражали свое возмущение. Горячие дебаты вспыхивали на обычно пустынных улицах Хикней-хиса. Шумные возгласы встречали автомобили, коляски и двуколки, в которых избирателей обеих партий доставляли к урнам. Поль, проезжавший по предместью в своем ярко раскрашенном автомобиле, наблюдал все эти демонстрации и ловил слухи. Последние он опровергал или содействовал их опровержению, насколько это было в его силах.

На широкой Гей-стрит, переполненной народом и шумом трамваев и омнибусов, Поль наткнулся на беснующуюся толпу под окном птичьей лавки, из которого свешивалось что-то белое, вроде полосы обоев. Приблизившись, Поль разглядел, что это карикатура, изображающая каторжника. Побледнев от гнева, он остановил автомобиль, выскочил на тротуар и, протолкавшись сквозь толпу, вошел в лавку. Он схватил за руку одного из приказчиков, одетых в белые куртки.

— Покажите-ка мне, как пройти на первый этаж! — закричал он гневно.

Приказчик, вне себя от удивления, провел его через лавку и показал лестницу. Поль вбежал наверх и влетел в какое-то помещение, оказавшееся конторой. Он оттолкнул в сторону нескольких гоготавших молодых людей, повернувшихся к нему от окна, и, сорвав оскорбительную афишу с кнопок, которыми она была прикреплена к подоконнику, разорвал ее в клочья.

— Скоты! — выпалил он, топча клочья. — Неужели вы не можете сражаться, как подобает порядочным людям?!

Молодые люди, узнав, кто был их разгневанный гость, уставились на него, разинув рты, и ничего не могли выговорить от удивления. Поль выскочил все с тем же яростным видом и уехал в своем автомобиле, провожаемый приветственными криками толпы, на которые он не обратил никакого внимания.

— Они меня с ума сведут! — раздраженно крикнул он Вильсону, который сидел с ним. — Увидите, он победит, несмотря на все это!

— А как же партия? — спросил Вильсон.

Поль проклял партию. Он был в том состоянии, в котором человек способен проклинать все. Допустим даже, что его выберут — что дальше? Он явится результатом случая, марионеткой в руках Френка Айреса до следующих общих выборов, когда ему придется позорно ретироваться. Человек, который пробудит Англию! Да он не мог пробудить даже Хикней-хис! Проезжая по улицам в своей триумфальной колеснице, он ненавидел Хикней-хис, ненавидел дикие крики «ура» своих сторонников, приезжавших подать за него свой голос, ненавидел ласковые улыбки членов своего комитета в выборных бюро. Он забывал, что за всем этим он ненавидит Англию. Маленький черный кружок в два дюйма в диаметре, поставленный между глазом и солнцем, может затмить великое светило. За маленьким черным кружком была Англия, хотя Поль не видел ее в эту минуту.

Вильсон крутил свои торчащие усы и не обижался на проклятия Поля. Для него Поль был вершиной высшего общества, к которому Англия средних сословий все еще относится с почтительным доверием, как к хранителю непонятных, но неизменных правил поведения. Старое английское название «джентльмен» все еще обладает магическим влиянием в стране. Поэтому Вильсон даже с удовольствием переносил сумасбродное донкихотство Поля, хотя сам очень одобрял карикатуру. Будь его воля, весь Хикней-хис украсился бы ее воспроизведениями. Но он смутно сознавал благородство аристократической точки зрения и испытывал перед ней благоговение, а как человек практичный избегал споров насчет моральных аспектов этой ситуации.