Провинциал, о котором заговорил Париж - Александр Бушков

Со всей мягкостью, на какую был способен этот самовлюбленный педант, Бувар ответил:

— Как ни печально это говорить, госпожа де Кавуа, но вряд ли ваш муж сможет когда-либо осуществить свои намерения. Готовьтесь к худшему, говорю вам по секрету, готовьтесь к худшему. Жаль, ваш муж был так молод… Впрочем, вы еще так молоды и очаровательны, что, добавлю утешения ради: вряд ли вы долго пробудете вдовой…

Капитан де Кавуа, выслушавший эти благие пожелания без всякого удовольствия, взревел, пользуясь своей привилегией беспамятного больного, да что там — беспамятного умирающего:

— Вперед, мои молодцы! Развесьте на сучьях всех поганых докторишек! Кишки им выпустите, руки-ноги переломайте! Все врачи — неучи и дураки, особенно парижские, а главный болван — некто Бувар!

— Бедняга! — с подлинно христианским смирением вздохнул Бувар. — Он уже окончательно отрешился от действительности… Мои соболезнования, госпожа де Кавуа…

И он с тем же величественным видом, что особенно присущ невеждам, покинул комнату, полагая свой долг выполненным. Когда стало ясно, что он уже не вернется, капитан де Кавуа моментально выздоровел и попытался было вскочить с постели, но жена решительно удержала его:

— Нет уж, Луи, извольте лежать! Этот болван непременно разнесет новость по всему Парижу, и к вам вереницей потянутся визитеры — кто из подлинного сострадания, кто из любопытства, кто захочет втихомолку позлорадствовать над вашим беспомощным состоянием и порадоваться близкой кончине… Так что полежите-ка до вечера.

— Но что же дальше? — спросил капитан, с недовольным видом вновь вытягиваясь на перепачканных простынях.

— А о дальнейшем вам и заботы нет, — отрезала Мирей де Кавуа. — Каким фасоном я это дело доведу до конца, вам вовсе не обязательно знать. Болейте себе спокойно и помните: я, если бралась за что-нибудь, всегда доводила до конца и, что характерно, успешного… С вами останется д'Артаньян… только, д'Артаньян, стенайте как можно добросовестнее! И бога ради, не колотитесь лбом о кровать, столбик может подломиться… Не стоит перегибать палку, мы и так на пути к успеху!

Вслед за тем она отправилась к себе и облачилась в самое строгое траурное платье, какое только отыскалось в гардеробной. Женщина в таком наряде за пол-лье опознавалась как безутешная вдова.

Последовательно претворяя в жизнь план кампании, мадам де Кавуа вскоре появилась в только что отстроенном дворце кардинала, известном в ту пору как Пале-Кардиналь (Пале-Роялем это здание стало именоваться лишь после того, как кардинал на смертном одре завещал его королю). Повела она себя чрезвычайно хитро: ничего не говоря, попросту встала в угол кардинальской приемной с видом крайнего отчаяния, что красноречивее любых слов. Естественно, офицеры и приближенные кардинала, все наперечет прекрасно ее знавшие, к тому же уже прослышавшие от Бувара о визите к умирающему капитану, решили, что дело все же завершилось печальным финалом — и осыпали даму соболезнованиями. Госпожа де Кавуа опять-таки не отвечала ни словечком и ничего не подтверждала прямо, она лишь скорбно кивала и лила слезы.

Трагическая новость очень быстро достигла кабинета Ришелье — кардиналу-министру моментально шепнули, что опасно захворавший де Кавуа мертв, а его вдова ожидает в приемной. Ришелье, подвергший капитана опале, тут же заподозрил, что именно это стало причиной кончины верного сподвижника — и, ощутив нечто похожее на угрызения совести, распорядился немедленно провести к нему безутешную вдову.

Это был просторный кабинет, сообразно вкусам кардинала (никогда не забывавшего, что он представляет церковь воинствующую) украшенный разного рода оружием на стенах. Всю середину комнаты занимал квадратный стол с книгами и бумагами, поверх которых лежала развернутая огромная карта Ла-Рошели и ее окрестностей, — ибо кардинал всерьез собирался покончить с тем неприглядным положением, когда французский король не мог распоряжаться доброй дюжиной городов на территории своего же королевства, занятых гугенотами при поддержке Англии и Испании.

Арман Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье, был человеком среднего роста, высоколобым, гордого и даже надменного вида, с пронзительным взглядом и уверенной осанкой привыкшего повелевать сановника. В ту пору ему было тридцать семь лет, но в волосах и бородке клинышком уже пробивалась первая седина.

Собрав всю мягкость — что было для Ришелье весьма сложной задачей, — он обнял вдову и сказал:

— Мирей, я расстроен вашей потерей… Покойный был неправ, приняв происшедшее так близко к сердцу.

— Но вы же лишили его своего расположения окончательно и бесповоротно! — сквозь всхлипывания сказала г-жа де Кавуа.

— О господи, мадам… Так долго находясь возле меня, покойный должен был узнать мой характер. Каким бы грозным ни бывал мой гнев против истинных слуг, он никогда не бывал долговременным. Особенно теперь, когда смерть нас примирила…

Госпожа де Кавуа моментально спросила:

— Значит, вы больше на него не сердитесь?

— Ну конечно же, нет, — утешающе ответил Ришелье.

— Значит, Луи может теперь как ни в чем не бывало вернуться к исполнению своих обязанностей в Пале-Кардинале?

«Бедняжка, — подумал кардинал сочувственно, — ее ум помутился от горя…» А вслух мягко промолвил:

— Боюсь, Мирей, теперь это было бы затруднительно…

— Отчего же? — живо воскликнула г-жа де Кавуа.

— Моя дорогая, я безмерно вам сочувствую, но вынужден напомнить, что покойник не может нести какую бы то ни было службу…

— Боже мой, ваше высокопреосвященство! — сказала г-жа де Кавуа в изумлении и испуге. — Кого вы называете покойником?

— Но ведь вы овдовели…

— Я?! — воскликнула г-жа де Кавуа в еще большем изумлении и еще более сильном испуге, так что кардинал поневоле оторопел. — А почему вы так решили, монсеньёр?

— Мне доложили… — сказал всерьез опешивший кардинал.

— Выдумки, монсеньёр! Безответственные сплетни!

— Но Бувар…

— Этот болван не способен отличить мертвого от живого, а больного от здорового!

— Но ваше платье…

Госпожа де Кавуа сказала смиренно:

— Ваше высокопреосвященство, я надела эти одежды в знак траура — но исключительно траура по потере моим Луи и мною самой ваших милостей и доброго расположения! Именно так, ни о чем другом и речь не шла. Припомните, разве я хоть словечком упомянула о том, что мой супруг мертв?

— Никоим образом, — вынужден был признать Ришелье.

— И в приемной я тоже не сказала ни словечка о его мнимой смерти, можете справиться! Как я посмела бы хоронить живого человека, в особенности моего любимого Луи? Я простонапросто пришла к вам в трауре, а остальное выдумали ваши приближенные — и, как я вижу, поторопились ввести вас в заблуждение…