Переселенцы - Мария Сосновских

– Дак вот ты для кого старался, собачий сын! Ну, черт с тобой, подавись! Хотел косушку опрокинуть, да денег-то уж шибко мало… А – была не была! Все равно Наталья ругаться зачнет, что на подать не наторговал… Пойти с горя шкалик взять?! Эй, служивый, пойдем в трахтир, посидим маленько, а вечером по холодку домой покатим!

– Постой, – удивился Антип, – а лошадь твоя где?

– Лошадь-то? А че ей тут на такой жарище стоять – на фатере она, под крышей, и корм у ее есть. У меня тут в слободе хозяин знакомый живет…

– А мясо-то продажное ты на себе, что ли, принес?

– На лошаде привез, а потом хозяйский сынишка лошадь-то домой отвел. Я, брат, ее берегу, жалею, одна она у меня в житье, и в годах уж, так что я езжу шагом да потихоньку – хоть тверезый, хоть «под мухой» – ты уж, служивый, не обессудь! Пошли, может, в трахтире и еще кого-нибудь из ваших прядеинцев найдем…

В трактире Степан заказал щей и каши себе и Антипу, выпили по стакашку вина за прибытие солдата в родные места.

– Ну, уж раз ты признал меня, Степан, своим земляком, – сказал Антип, когда они покончили со щами из квашеной капусты и кашей, – давай рассказывай все по порядку, что в Прядеиной было за пятнадцать-то лет, кто умер, кто когда женился-крестился…

– Пятнадцать лет, говоришь, дома не был? Да… немало, значит, воды в нашей Кирге утекло…

– Вот ты, Степа, мне и расскажи про наших-то, как они? Живы-здоровы?

– Вот доберешься до Прядеиной – тебе, как есть, все обскажут… А я ниче не знаю, я ведь харловский, за семь верст живу от вашей деревни, где мне про всех-то знать?

«Что-то он недоговаривает, землячок-то мой», – мелькнула у Антипа тревожная мысль. Но вслух он сказал:

– Ну далеко ли, Степушка, семь-то верст? Помню, раньше вы, харловские, все время ездили к нам в Прядеину – на мельницу к Обухову Северьяну…

– Давно сгорела обуховская-то мельница…

– Как же теперь в деревне – мельницы нет, что ли?

– Как нет – есть! Да не одна, а две – и ветряк, и водянка!

– Вот как, а хозяин-то кто?

– Мельницы две, а хозяин один – Петруха Елпанов…

– Ты гляди, че деется: вовсю развернулись Елпановы! А отец-то Петрухи, Василий Иванович, живой ли?

– Живой! Только полный хозяин всему – давно уж Петро. Он не только мельницами владеет – торговлю поставил на широкую ногу, с заводами торгует хлебом, мясом, льном, коноплей. С заводов домой пилы, топоры, гвозди, подковы везет… Да, котелок у него варит не хуже губернаторского. Лет через десяток, гляди, и в купечество вылезет! Одна заимка сколь ему доходу приносит. Целый хутор у него там настроен, работников уйма живет. В неурожайные годы нам всем – беда, а ему хоть бы что, у него завсегда хлеб есть старый, а значит, и работники завсегда найдутся. Сколь из одного хлеба на него работает в голодные-то годы… Он хитрован мужик-то – Петруха Елпанов!

– Ладно, Степа, про Елпановых – потом. Расскажи лучше про мою родню прядеинскую!

И Антип заказал еще по стакану сивухи. Расторопная молодайка мигом принесла два стакана и миску соленых огурцов.

– Давай, Степушка, выпьем за встречу – ведь я тебя первого своего земляка встретил!

Степан выпил, закусил дрянным прошлогодним огурцом, и на его белесые, с красными веками, глаза навернулись слезы. Он заметно пьянел, Антип – тоже.

– Ну, землячок, говори все как есть. Неужто ты мово брата Евдолая не видал все пятнадцать лет? Говори начистоту, не томи душу! Опять он, наверно, в строке?

– Нет, Антипушка, не в строке Евдолай! Уж теперь-то он из вольных вольный…

– Да договаривай, черт тебя дери!

– Крепись, служивый… Все скажу-расскажу, как на духу, ниче не потаю… Нет уж в живых Евдолая…

– Как – нет в живых?! – старый солдат, от неожиданности опрокинув пустые стаканы, закрыл лицо руками, и меж пальцами покатилась слезы.

– Ты уж прости меня, Антип… Не хотел я тебе говорить про это, язык на худую весть не поворачивался… да, видно, ниче не поделаешь – придется… Случился в нашей округе уж шибко тяжелый год, тут тебе и голод, и поветря ходила заразы страшной – тифом прозывается. Люди мерли, как мухи – что ни день, то покойник! Перво-наперво в вашей Прядеиной зачалось, потом в Галишеву перекинулось, да и нас поветря не миновала. В тот тифозный год и помер Евдолай…

– А жена его, сын – они-то где?

– Жена померла тогда же, чуть ли не на одном месяце с ним. А дитё у их, видно, еще раньше умерло. Изба-то стоит теперь заколоченная – тебя вот, значит, дождалась…

– А мать-то моя жива ли?

– Да бабка Матрена долго еще жила… Лет пять как умерла.

– Это… как же она жила, одна-то?

– А как другие крещеные живут, так и она жила. Пока силы оставались, робила кое-как, последние годы по миру по деревням ходила и в нашу деревню забредала. Ее все у нас знали, все говорили: вон бабка Матрена с клюкой идет – у ее сын Антип в солдатах. Все тебя ждала, да не дождалась вот… А избушка-то стоит, соседи за ей присматривают. Намеднись ехал, видел – вроде все в порядке. Я часто в Прядеину-то езжу к свату, о прошлом годе дочь в вашу деревню взамуж отдал, за сына Спицына Варсонофия.

– Погоди, Степан, ты никак что-то путаешь! Перед тем, как в солдаты меня забрили, у нас дом был пятистенный, прируб прирубили, избу с горницей сделали мы с братом, а ты говоришь – избушка…

– Ох, да тут, как ты ушел на службу, беда за бедой, как горох из худого мешка, посыпалась! И пожар был: вчистую полдеревни выгорело, а народ-то весь в поле был… Евдолай-то ведь сызнова строился. Избу эту поставил, значит, а жить-то ему в ней не довелось уж…

Антип заказал еще два стакана сивухи.

– Давай, Степа, помянем моих покойных родных да пойдем отседа… Не могу я… на душе больно муторно. Знать-то, не поеду я теперь в Прядеину – ни к чему былое ворошить, останусь-ка я тут, в слободе!

– Ты никак сдурел, Антип? Как это ты в родну деревню не поедешь?! Хоть на кладбище сходишь, на могилки родичей своих… Да и насчет избы распорядиться надобно – продавать станешь кому али как?

Долго сидел молча старый солдат, подперев обеими руками седеющую голову, вперив уже сухие, немигающие глаза в замызганную столешницу.

«Лучше бы до смерти меня убило то неприятельское ядро… Чего ради стоило столько добираться до дому? Как теперь жить, что делать? Голову приклонить и то толком еще не знаешь – где…».

Степан сидел напротив, часто шмыгая красным курносым носом, пьяненьким говорком успокаивал:

– Да ты, Антипушка, не горюй шибко-то! Знаешь ведь: судьбу не обойдешь, не объедешь… Видит Бог, не хотел я говорить тебе все это, огорчать тебя…

Антип смахнул навернувшуюся слезу и твердым голосом сказал:

– Спасибо и за такую весть, Степа… Пусть уж будет горькая, но правда! Пойдем, на воздухе посидим…

Земляки вышли, сели в холодке на березовые чурбаки. Антип достал глиняную трубочку и стал набивать ее табаком.

– Смотри-кось – эко диво! – по-бабьи хлопнул себя по бедрам Степан. – Так ты, брат, и табак курить на службе выучился!

– Уж успел привыкнуть я к табаку, Степа… Думал, вот когда возвернусь домой – брошу это зелье. Ан нет – теперь, пожалуй, оно одно и будет утешением…

– Да ты, Антип, не старый пока… приедешь домой – глядишь, и женишься еще, семью заведешь!

– Ну, это ты брось, я же старый солдат-калека на деревяшке, да притом еще и табашник – кто за меня не пойдет, нищая старуха разе что!

– Еще как пойдет, Антипушка! Любая баба-вдова, а то и девка – оне служивых-то очень даже уважают!

– Ну-ну, хватит тебе соловья баснями кормить! Лучше пошли, нито, на твою фатеру – запрягать, да поедем скорее: с твоей легкой руки-то мне уж и не терпится ехать глянуть на родное пепелище. Хоть к пустой избушке, да надо ехать! Были у меня, правда, такие мыслишки – тут, в слободе, остаться. Да ведь я здесь, без ноги-то, тоже не больно кому и нужен буду, а в деревне, может, для меня какое ни на есть дело найдется… А не найдется, дак недолго и уехать: ведь голому одеться – только подпоясаться!

Так, за разговором, они пришли на подворье слободского знакомого Степана. Степанова кобыленка стояла под навесом, понурив голову; она была настолько худа и стара, что ребра и хребет у нее так и выпирали наружу.

Антип посмотрел на нее и присвистнул. Потом, не желая ненароком обидеть земляка, осторожно проговорил:

– Да, Степа, старовата твоя кобылка… У ее, поди, уж ни одного зуба нету?

– Да на ее век хватит еще!

– А сколь ей годков-то, не знаешь?

– Да двадцать-то уж с гаком прожила…

– Пора, Степушка, тебе коня помоложе заводить…

– Да знаю, брат, знаю! А невезучий я на лошадей-то… В позапрошлом годе меринок-трехлеток изгинул от «сибирки» – такая поветря у нас была – не приведи Господь, лошадей и скота пало – бесчетно! А в прошлом годе тесть мой, жалеючи, отдал нам с женой в долг жеребенка-сеголетка; к осени справный конишка выходился, дак в Кривеле волки сожрали… Шибко тяжелая жизнь в деревне пошла – что ни год, дак опять недород. Свово хлебу-то до нови все не хватает. Два сына, три дочери у меня, и все таперича в строках живут; последнюю, Глашку, по седьмому году в няньки пришлось отдать. До первого снопа ржи еще ждать да ждать, а хлеба-то и сейчас уж нету…