Сериал как искусство. Лекции-путеводитель - Евгений Жаринов

Скорее на наш кинематограф того времени и на меня лично оказал влияние неореализм. Я мог бы проследить в каких-то фильмах степень его влияния, но не знаю ни одной картины тех лет, в которой прослеживалось бы влияние «новой волны». И в современном нашем кино трудно увидеть связь с ней. Разве что она есть у молодого Тодоровского и у Месхиева. Видимо, подспудно «волна» более всего воздействовала на режиссеров, которые пришли в кинематограф позже, чем наше поколение. Я думаю, на фильмах «Чугун», «Листопад», «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани, «Долгие проводы» Киры Муратовой ее влияние сказалось. С каким чувством я вспоминаю те картины? Конечно, с ностальгией. Они для меня что-то значили в годы моей молодости. А теперь многое изменилось. И режиссеры сами изменились. И их фильмы воспринимаются иначе. И их актеры – Бельмондо, Катрин Денев – стали звездами.

Савва Кулиш.

Конечно, я помню, когда впервые посмотрел фильмы «новой волны». Сразу, как только они появились. Наибольшее впечатление тогда произвела картина «Зази в метро». Я был потрясен. Все было другое, необычное, непохожее. Чем привлекала французская «новая волна»? Это была команда совершенно разных и очень интересных режиссеров: Ален Рене, Франсуа Трюффо, Жан-Люк Годар, Альбер Ламорис. Они показали нам, что есть другой путь в кинематографе, другая форма, другое мировосприятие, но, самое главное, при этом они удивительно точно выражали чувства, близкие нашему мироощущению. Это было кино свободных людей. Любая «новая волна» – кино свободных людей. Эйзенштейн свободный человек, Дзига Вертов свободный человек. Свободных людей всегда мало. Единицы. Правда, есть еще люди вне времени, стоящие особняком, им даже невозможно подражать. Например, Чаплин. Конечно, он тоже свободен, но это другое, особое состояние. Он не способен идти в команде. А «новая волна» – это прорыв группы. Не важно, что они разные, непохожие. Так было потом и в Чехословакии – чешской «новой волной» стали Иржи Менцель, Ян Немец, Вера Хитилова, Милош Форман и их «собиратель» и предтеча Отакар Вавра. «Новая волна» – это освобождение от старых пут, что проявляется и в содержании, и в форме. Найти новую форму для нового содержания, мировосприятия безумно трудно. Спустя годы я понял, как это важно – говорить об этом студентам во ВГИКе, неустанно повторять: «Реалистом быть легко, попробуй быть формалистом. Ты пришел в этот мир для того, чтобы сказать то, что никто, кроме тебя, не знает». В нашем кино была своя «новая волна», поколение молодых кинематографистов 60-х – Андрей Тарковский, Глеб Панфилов, Геннадий Шпаликов, Отар Иоселиани, Лариса Шепитько, Василий Шукшин, Геннадий Полока и другие. Мы тоже шли одной сплоченной компанией. Но это не значит, что кто-то терял свою индивидуальность, непохожесть. Все были абсолютно разные, но при этом нас объединяло чувство локтя, товарищества в искусстве, возможность говорить со зрителем на другом языке. А задолго до нас так же одной компанией шли Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко. Особняком стоял Вертов. Свободные люди появляются, когда в атмосфере жизни что-то кардинально меняется. Надеюсь, и сегодня они входят в кино так же, как когда-то вошли в него Кайдановский, Сокуров, Пичул. Не только жизнь, но и искусство рождает искусство. Во время юбилея Марка Донского пришли поздравительные телеграммы от Росселлини, Дзаваттини, Феллини, в которых было написано: «Поздравляем Марка Донского, отца итальянского неореализма». Мы были сражены: Донской – отец неореализма! Французская «новая волна» опиралась, с одной стороны, на «Аталанту» Жана Виго (фильм, чрезвычайно важный для всего поколения), с другой – на «Наполеона» Абеля Ганса, на Жана Кок-то и, конечно, на Орсона Уэллса. В Америке было много замечательных режиссеров – от Джона Форда до Роберта Олтмена, – но только две вершины – Дэвид Гриффит и Орсон Уэллс. Орсон Уэллс очень «раздвинул» возможности формы в кино. «Гражданин Кейн» – лучший фильм, который я когда-либо видел, в нем есть все, что необходимо для вдохновения и отталкивания. Именно поэтому, начиная собственную картину, я всегда группе показываю фильм «Гражданин Кейн». Думаю, Орсон Уэллс предварил французскую «новую волну». Это странно, но в наше время во ВГИКе показывали много иностранных фильмов, которых зрители совсем не видели. К сожалению, очень мало студентов ходило на просмотры немого кино, а именно в нем ключ к дальнейшей истории кинематографа. А вот режиссеры французской «новой волны» очень хорошо знали мировое кино, в том числе и советский немой кинематограф. И, безусловно, использовали его уроки, как бы вернув нам в своем творчестве то, что у нас же и взяли. Что касается непосредственного влияния фильмов французской «новой волны» на мое творчество, то, наверное, впрямую они никак не повлияли, зато поддержали меня в ощущении, что можно быть свободным. Хотя и принесли огорчение, так как я понял, что идеи носятся в воздухе. Когда я готовился снимать свой первый короткометражный игровой фильм – абсолютно бессюжетное кино, – я много для этого фильма придумал, но потом все то, что хотел сделать, увидел у Годара. Было обидно. Эти картины я и сегодня оцениваю очень высоко. Хотя многое зависит от степени «разворованности» фильма, от количества заимствований, перенесенных из него в другие картины. Но ранние фильмы Франсуа Трюффо, Алена Рене, Жан-Люка Годара, Клода Шаброля все равно поразительны и продолжают восхищать.

Александр Митта.

Я впервые увидел фильмы французской «новой волны», когда сам работал над своей первой картиной. «400 ударов» Трюффо, «Кузены» Шаброля, фильмы Алена Рене – практически сразу после Каннского фестиваля их показали в Москве. Конечно, широкий зритель эти фильмы не смотрел, но в Доме кино они шли регулярно. Мой круг общения был достаточно жестко очерчен – «Мосфильм», Андрей Тарковский, Василий Шукшин, Эль-дар Шенгелая. Дружил с Отаром Иоселиани. Мы были единомышленниками. Американское кино к нам почти не попадало. Иногда приезжали американские режиссеры, как правило, в возрасте, солидные. Прибывали будто с облаков, чтобы показать свои картины как пример того, что надо делать. Но они не проникали в сознание. «Новая волна» была гораздо интересней. Чем ее фильмы поражали? Своей свежестью. Сейчас кажется, что это обычное тривиальное кино, но в то время картины выглядели невероятно свежо, и вдобавок это была не только «волна» новых режиссеров, но и «волна» новых актеров, которые потом стали звездами, а тогда были молодыми и никому не известными. Среди этих картин резко выделялась, можно сказать, занимала все наше воображение «На последнем дыхании» Годара. Она ошеломляла, в ней все казалось абсолютно новым, хотя на самом деле это была традиционная мелодрама, сделанная четко по законам жанра, в основе ее лежала абсолютно традиционная и грамотная драматургия. Но мы-то в этой грамоте вообще тогда ничего не понимали. И учились на французской «новой волне», хотя должны были бы учиться на традициях нашей собственной русской культуры, однако все это поняли значительно позже. В картине Годара было еще что-то, что возбуждало, – это невероятный заряд энергии. Годар, плюс Бельмондо, плюс напряженный сюжет, плюс дискретная манера съемки, которая имела очень простое объяснение. Режиссер использовал специальную черно-белую пленку особого серебристого оттенка, нарезанную на куски по 16 метров, которую используют в маленьких кассетах для фотоаппаратов. Он работал на этой пленке вынужденно, но потом это превратилось в новую эстетику. Кроме того, у Годара был невероятно изощренный оператор – Рауль Кутар. Его свет был просто невидим, казалось, что никто и не светит, отсутствовал и верхний свет, который всегда безошибочно дает ощущение павильона. Кутар если и снимал в декорациях, то очень хорошо имитировал реальное освещение. Сегодня так все работают. Но тогда это поражало и казалось, что кино нашло новый язык – упрощенный, почти варварский. Считалось, если грубее и проще снимать, то все будет более современно. Я помню, что мизансцены фильма «Друг мой, Колька!» мы старались сделать как можно более жизнеподобными. Но у нас был старый оператор, которого нельзя было от мосфильмовских рецептов отучить, а он твердо знал: нужен свет сверху, под 45 градусов, жесткий контровый рисунок. Я могу сказать, что ни один другой кинематограф, ни одна другая «волна», конечно, за исключением неореализма, на нас так не повлияли, как французская «новая волна». Неореализм был первым, он ошеломил нас, показал новые горизонты. Но, когда мы пришли в институт, к неореализму уже все привыкли, а «новая волна» французского кино появилась тогда, когда мы сами уже начали снимать, и ее влияние ощущалось всеми молодыми режиссерами. Кроме того, была ведь и чешская «волна», инспирированная французской «волной». Она возникла чуть позже, но, связанная с социальными протестами, была нам ближе, понятнее. Форман, Менцель приезжали в Москву охотно, мы с ними познакомились, дружили, они заменяли нам отсутствующих французов. Но, честно говоря, на меня только Годар и Трюффо оказали серьезное влияние, на их фильмах я учился. Шаброль ушел в жанр детектива и триллера, а в ту пору я исповедовал простодушный неореализм. Мне нравились фильмы, которые имитировали жизнь в естественных формах, и поэтому Годар и Трюффо казались более тонкими. Но были и режиссеры, которых я просто не очень понимал, например Ален Рене. Его идеи принадлежали кинематографу арт-хауза, а я, пока не сформулировал своих пристрастий, тяготел к мейнстриму. В ту пору это было абсолютно бескорыстное пристрастие, мы же не зарабатывали денег. Если я хотел делать кино более широкого, массового ответа, то лишь потому, что мне так хотелось, а не потому, что это сулило коммерческую выгоду. Я только подрывал этим свою репутацию, ведь после «Звонят, откройте дверь» и «Гори, гори, моя звезда» меня считали фестивальным режиссером. Но эта жизнь мне не нравилась, она оказалась в полной зависимости от определенного круга людей. Надо было общаться с влиятельными людьми, обхаживать критиков. А я этого не хотел. И сознательно пресек потом для себя «фестивальный» путь творчества. Но тогда я был как бы на перепутье, и режиссеры «новой волны» меня очень интересовали, они являли собой удачный симбиоз рынка и фестиваля. Среди них Луи Маль – самый изысканный человек на кинорынке, Ален Рене – чистый представитель арт-хауза, а Годар и Трюффо были независимы и неангажированны. Но в кино что-то появляется, вас поражает, а через три недели становится всеобщим достоянием. Ты что-то нашел, ты это снял, с этого момента это принадлежит всем. И вопрос не в том, что ты используешь что-то сделанное до тебя, это естественно, это нужно, это говорит о твоей нормальной грамотности. А вопрос в том, какой суп ты из этого варишь. Попытка представить наш российский кинематограф как что-то отдельное от общемирового процесса – это просто демонстрация глубочайшей провинциальности и нашей малограмотности. Все режиссеры всего мира берут друг у друга на вооружение то, что сделано в течение последних пяти-шести месяцев. В Голливуде, где мне удалось некоторое время потереться, вообще считается, что если ты не видел как минимум двух фильмов, вышедших за последние две недели, ты не в бизнесе. В драме ничего не изменилось со времен Аристотеля, она прочно связана со зрительским восприятием, связана с необходимостью агрессивно воздействовать на человеческие чувства. Ее фундамент – это Аристотель, Шекспир, Чехов. Все остальное – адаптации новых поколений. Пришло новое поколение – у него новые пристрастия. И потому «новая волна» уже к концу 70-х годов стала историей. Той историей, которая вошла в профессию. После «новой волны» уже нельзя было снимать, как до нее. Теперь мы видим, насколько ее картины «внутри» искусства. Они соединяют европейские традиции с традициями американского кино, впервые так активно и жестко заявленными. Кроме того, все режиссеры «новой волны» были интеллектуалами, они вышли из критики. Может быть, поэтому они всегда дистанцировались от своих фильмов. Лично для меня всегда было проблемой то, что я не «растворяюсь» в фильме. Мы простодушно верили, что каждый фильм полностью нас выражает. Идея авторского кино тогда была еще достаточно свежа (хотя вообще век авторского кино в России оказался очень коротким). А французская «новая волна» стала формой протеста против засилья тоталитарно-авторского кино, она помогала преодолеть его гипноз, понять, что фильм существует как некая конкретная и объективная реальность. Но, кстати, критикой то, что ощущали режиссеры, совершенно не было поддержано. Их критики были простодушны и необразованны. И до сих пор отличаются не столько большой интеллектуальностью, сколько большой нахватанностью. Ни одной фундаментальной идеи лично я из отечественной критики не почерпнул. А французская «новая волна» предложила нам активно действующие интеллектуальные идеи. О тех фильмах остались те же радостные впечатления.