Цезарь - Александр Дюма

Эта женитьба заставила покачать головой всех серьезных людей Рима. Помпею было не меньше пятидесяти трех лет; что ему было делать с девятнадцатилетней женщиной, которой по возрасту как раз следовало бы выйти замуж за младшего из двух его сыновей! С другой стороны, республиканцы считали, что по этому случаю он совершенно забыл о шатком положении Республики.

Под правлением новых консулов смута возобновилась. Чем занимался Помпей, пока на Форуме все переворачивалось вверх дном, как в славные времена Клодия и Милона? Он возлагал себе на голову венки из цветов, совершал жертвоприношения и справлял свадьбу. Ну почему Катон все испортил? Консулат Помпея так устраивал Цицерона! так все хорошо было в Риме, пока Помпей был единственным консулом!

Так что когда срок Домиция и Мессалы истек, – я даже не решусь сказать, что он истек до конца, – в головы всех честных людей вернулась идея сделать Помпея диктатором. Заметьте, что Катон, благодаря своему упорному сопротивлению, попал в число бесчестных людей.

И в один прекрасный день снова было предложено провозгласить Помпея диктатором. Но тогда на трибуну поднялся Бибул. Вы помните, кто такой Бибул? Это зять Катона. Итак, Бибул поднялся на трибуну. Все ожидали какого-нибудь пылкого выпада против Помпея. Но кончилось тем, что Бибул предложил снова назначить Помпея единственным консулом.

При этом ему давалась большая власть, но, по крайней мере, она была ограничена законами.

– Таким образом, – говорил Бибул, – Республика выйдет из затруднительного положения, в котором она находится, а мы хоть и станем рабами, но зато лучшего гражданина.

Такое мнение казалось весьма странным для Бибула. Когда же увидели, что Катон тоже встает, все подумали, что сейчас он опять, по своему обыкновению, начнет возмущаться всеми на свете, и даже собственным зятем. Но ничего такого не произошло. К великому удивлению толпы, Катон в полной тишине произнес такие слова:

– Я сам никогда не высказал бы мнение, которое вы только что услышали; но раз это сделал другой, я думаю, вы должны последовать этому совету. Я предпочитаю анархии любую магистратуру, какой бы она ни была, и я не знаю никого более подходящего, чем Помпей, чтобы править среди такой сильной смуты.

Сенат, который ждал только мнения Катона, чтобы принять решение, тут же присоединился к его взгляду.

Итак, было решено, что Помпей будет снова назначен единственным консулом, и что если ему будет нужен коллега, он выберет этого коллегу сам; но только сделать это можно будет не раньше, чем через два месяца.

Помпей был в восторге оттого, что нашел поддержку в человеке, в котором ожидал увидеть противника, и пригласил Катона посетить его в его загородной усадьбе.

Катон явился по приглашению. Помпей вышел к нему навстречу и обнял его, благодаря за поддержку, упрашивая помогать ему своими советами и вообще действовать так, как если бы он делил с ним всю власть.

Но Катон, сохраняя прежнее высокомерие, на все эти любезности Помпея ограничился следующим ответом:

– Мое предшествующее поведение не было вызвано чувством ненависти; мое нынешнее поведение не вызвано желанием угодить тебе. Как раньше, так и на этот раз я руководствовался только интересами государства. – И теперь, всякий раз, когда ты будешь советоваться со мной по поводу твоих частных дел, я охотно дам тебе совет; но что касается дел общественных, то будешь ты меня спрашивать или нет, я всегда буду высказывать свое мнение, и притом публично!

Цицерон же был полной противоположностью Катону: тот, казалось, почитал за честь быть в плохих отношениях со всеми на свете; этот, напротив, прекрасно ладил и с Помпеем, и с Цезарем.

В ноябре 700 года от основания Рима, то есть в пятьдесят третьем году до Рождества Христова, Цицерон писал Аттику:

«Я нахожу свое главное утешение и свою спасительную доску в этом кораблекрушении в моей связи с Цезарем. Он осыпает моего брата Квинта, – всеблагие боги, я назвал бы его твоим братом! – почестями, знаками внимания, милостями настолько, что будь я даже императором, Квинту и то не было бы лучше. Поверишь ли, что Цезарь, как он мне только что написал, предоставил ему выбор зимних квартир для его легионов! И ты не любишь его! кого ты тогда любишь среди всех этих людей? Кстати, писал ли я тебе, что я теперь легат Помпея, и покидаю Рим в январские иды?»

О достойнейший Цицерон!

И подумать только, что если бы не Фульвия, он бы так же хорошо ладил с Антонием, как с Помпеем и с Цезарем!

Глава 48

Как видите, все это было довольно мелочно и очень мало честно.

Перейдем же потихоньку к Цезарю; не то чтобы мы собирались пересказывать вам всю его галльскую кампанию: он сам сделал это, и, вероятно, мы нигде не найдем больше ничего такого, будь то правда или вымысел, что стоило бы его собственного рассказа.

За девять истекших лет, тех лет, в течение которых он ни разу не видел Рима, и которые привели его из возраста тридцати девяти лет в возраст сорока восьми, – так что, как видите, мы имеем дело с уже весьма зрелым человеком, – за эти девять лет он сотворил чудеса!

Он взял приступом восемьсот городов, он подчинил себе триста разных народов, он победил три миллиона врагов; из них один миллион он истребил, один миллион взял в плен и один миллион обратил в бегство. И все это он сделал, имея пятьдесят тысяч человек. Но что это были за люди!

Эту свою армию Цезарь взлелеял собственными руками; он знал каждого человека в ней по имени; он знал, чего он стоил, и как можно было его использовать в наступлении и в обороне. Эта армия была кольцами одной змеи, чьей головой был он сам; с той только разницей, что он мог приводить ее в движение целиком или по частям.

Для этой армии он был разом и полководцем, и отцом, и повелителем, и товарищем. Он наказывал только две вещи: измену и бунт; он не наказывал даже страх; у самых храбрых бывают минуты слабости. Сегодня какой-то легион отступил, побежал; он будет отважен в другой день. Он позволял своим солдатам все, но только после победы: оружие, золото и серебро, отдых, роскошь, удовольствия.

– Солдаты Цезаря умеют побеждать, даже благоухая ароматами, – говорил он.

Он дошел до того, что позволил каждому солдату выбрать себе раба из числа пленников.

Когда армия выступала в поход, никто, кроме него, не знал час прибытия, час выхода, час сражения; часто он и сам не знал его: он руководствовался только обстоятельствами. Каждое событие, каким бы оно ни было значительным или ничтожным, приносило свое вдохновение. Без всякого видимого повода к остановке, он останавливался; без всякого повода уходить, он уходил.

Его солдаты должны были знать, что все причины и поводы заключены в нем самом, и что об этих причинах и поводах он никому не отчитывается. Часто он внезапно уходил, исчезал, указав армии, по какому пути следовать. Где он был? Никто не знал этого; его солдаты будут искать его, если захотят найти.

И его люди, которые с другими были бы самыми обыкновенными людьми, с ним становились героями. Они любили его, потому что чувствовали, что любимы им. Он называл их не солдаты, не граждане, он называл их СОРАТНИКИ.

Да и разве этот неженка, этот слабак, этот эпилептик не делил с ними все опасности? разве он не находился сразу во всех местах? разве он не проделывал по много миль в день верхом, в повозке, даже пешком? разве он не преодолевал реки вплавь? разве он не шагал в их рядах под солнцем и дождем с непокрытой головой? разве он не спал, как последний из них, под открытым небом, на голой земле или на какой-нибудь телеге? разве не дежурил рядом с ним днем и ночью его секретарь, в любую минуту готовый писать под его диктовку, разве позади него не шагал все время оруженосец с его мечом?

Разве, когда он покинул Рим, он не поспешил настолько, что за восемь дней добрался до самой Роны; так что гонцы, которых он отправил вперед себя на три дня раньше, чтобы сообщить армии о своем прибытии, прибыли только через четыре или пять дней после него? И разве был во всей армии наездник, готовый потягаться с ним? Разве ему были нужны руки, чтобы управлять своим конем – этим фантастическим конем, которого он вырастил сам, и у которого копыто было расщеплено и разделено на пять частей, как нога человека? – Нет; ему было достаточно коленей, и он направлял его, куда хотел, скрестив руки или спрятав их за спину.

Один из его легионов был разбит и истреблен: он отпустил бороду и волосы и оплакивал его, пока не отомстил врагу.

Если его молодые и благородные капитаны, которые прибыли в Галлию с единственной целью обогатиться, страшились какой-нибудь новой войны, он собирал их у себя.

– Вы не нужны мне, – говорил он; – мне хватит моего десятого легиона! (Десятый легион Цезаря, это его старая гвардия). Мне нужен только мой десятый легион, чтобы напасть на варваров; враги, с которыми мы имеем дело, не страшнее кимвров, а я, как мне кажется, вполне стою Мария.