Прометей раскованный - Снегов Снегов

Лётчикам с воздуха было хорошо видно, что вскоре произошло на середине озера...

Всё совершилось точно по расписанию. В воскресенье 20 февраля 1944 года в предписанный час тяжёлые барабаны вкатили на палубу парома. Погрузка была закончена минута в минуту. Паром точно по расписанию отошёл в свой последний рейс.

Посередине озера, тоже точно по расписанию, но уже не по немецкому, а по хаугландовскому, на корме парома произошёл взрыв, пароходик стал оседать, а через несколько минут скрылся в пучине вместе со всем грузом.

Накануне отплытия Хаугланд, страхуемый своими помощниками, тайно проник глубокой ночью на стоящий у причала паром и заложил на корме несколько килограммов тола. В качестве «адской машины» Хаугланд использовал два домашних будильника. Взрывчатка была размещена так, чтобы пароходик не затонул сразу: Хаугланд не хотел гибели людей. Это ему удалось лишь частично.

Из пятидесяти четырёх пассажиров, главным образом эсэсовцев охраны, двадцать шесть погибло, остальные спаслись в лодках.

Хаугланд и Ларсен, встав на лыжи, бежали из Рьюкана. Через несколько дней, прогуливаясь в Осло, Хаугланд читал в одной из газет подробное описание дерзкой диверсии на озере Тинсьё. Квислинговский листок взывал к гестапо: доколе немцы будут терпеть творящиеся у них под носом безобразия?

Гуннару Сиверстаду также удалось скрыться. А Кьелл Нильсен немедленно после закладки взрывчатки был доставлен в местную больницу, где врачи, примыкавшие к подпольной организации Сопротивления, сделали ему ложную операцию аппендицита. И гестаповцы, сбившиеся с ног в поисках инженера, обнаружили Нильсена в палате, бледного, еле живого после трудной операции, — алиби показалось им убедительным...

На этом не закончилась деятельность отважного лейтенанта Кнута Хаугланда, руководителя военной организации Сопротивления в южных провинциях Норвегии. По его признанию, он участвовал в четырёх больших операциях и множестве мелких. Вот как живописует одно из его «приключений» друг Хаугланда, тоже видный участник Сопротивления:

«Впервые я встретился с Кнутом в Англии в 1944 году. Он был радиотелеграфистом и уже имел награду от английского короля за участие в диверсии на заводе в Рьюкане, производившем тяжёлую воду. Когда я познакомился с ним, он только что вернулся из Норвегии, выполнив очередное задание. Гестапо напало на его след. Нацистам удалось запеленговать его передатчик, который был установлен в дымоходе больницы в Осло. Немецкие солдаты с автоматами в руках окружили здание и отрезали все входы и выходы. Начальник гестапо Фемер лично руководил операцией и ожидал во дворе, когда ему приведут Кнута. Однако из больницы стали выносить убитых и раненых гестаповцев, а Кнут, отстреливаясь, спустился с чердака в подвал, перебежал через задний двор и под градом пуль исчез за стеной, окружавшей больницу».

Это яркое описание принадлежит перу человека, который сам стал при жизни легендой: знаменитому путешественнику на бальзовом плоту «Кон-Тики» и папирусной лодке «Ра» Туру Хейердалу. Беспокойный, отважный лейтенант Хаугланд в качестве члена экипажа «Кон-Тики» приобрёл после войны всемирную известность. Он чувствовал себя неуютно в освобождённой успокоившейся Норвегии, его тянуло к новым приключениям и подвигам. И с фотографии шестёрки викингов двадцатого века, отправившихся на плоту из Перу на Таити, на нас вечно будет взирать их правофланговый, весёлый, красивый, с пышной шевелюрой, с умными дерзкими глазами Кнут Хаугланд, герой второй мировой войны, мужественный покоритель величайшего на земле океана...

И нужно закончить эту главу рассказом о последних действиях руководителя норвежских диверсантов — майора и профессора Лейфа Тронстада.

Рассказ будет печальным и суровым, как старинные норвежские саги...

Все члены группы, взрывавшей паром на озере, уже находились в безопасности, когда до Англии дошло известие, впоследствии оказавшееся ложным, что гитлеровцы снова надумали восстанавливать завод в Веморке. К этому было приплетено, что в Германии создают ракеты «ФАУ-3» с атомной боеголовкой. Тронстада охватили отчаяние и ярость. Созданное им для мирных лабораторных исследований детище, завод в Веморке, нежданно-негаданно превратился в зловещего пособника зла. Тронстад с болью чувствовал всю меру своей личной ответственности за такое положение.

«Я должен вернуться в Норвегию, должен собственными руками окончательно уничтожить завод, чтобы его уже нельзя было восстановить», — заявил он верховному командованию союзных войск и после упорных настояний получил разрешение на это.

Тронстад совершил несколько учебных прыжков с парашютом. Вместе со своим преданным учеником Гуннаром Сиверстадом осенью он приземлился в горах Телемарка, в районе того же Хардангерского плоскогорья.

Здесь их обоих обнаружил изменник-квислинговец и донёс гестаповскому патрулю. Окружённые парашютисты оказали отчаянное сопротивление, но силы были слишком неравны — обоих схватили. До освобождения Норвегии оставалось меньше двух месяцев, когда фашисты расстреляли профессора и его ученика.

Тела их были сожжены и прах развеян над землёй Норвегии.

Так погибли два героя норвежского Сопротивления.

Так мужественно завершил свою недолгую сорокалетнюю жизнь профессор и майор Лейф Тронстад, замечательный учёный, создатель уникального завода, проницательный разведчик, отважный воин...

2. Два обличья нобелевского лауреата

Всё, казалось бы, входило в Коллеж де Франс в рамки нормальной работы. Но это была лишь видимость.

Приехавшим из Германии физикам выделили места за лабораторными стендами. Гентнер сдержал обещание и отстоял ускоритель от демонтажа. Циклотрон, впрочем, не был пущен — потребовались сложные детали, перегруженная промышленность Третьего рейха не сумела выполнить заказы. К тому же при наладках не обошлось без новых поломок: всё время оккупации Парижа ускоритель стоял опечатанным.

Жолио возобновил и чтение лекций. Ирен тоже вернулась в лабораторию. По Парижу ползли слухи, что знаменитый учёный переметнулся к немцам.

Арест Ланжевена едва не сорвал мишуру налаженного сотрудничества французских учёных с оккупантами.

Ланжевена взяли 30 октября 1940 года. Для ареста семидесятилетнего учёного специально приехал из Берлина полковник Бемельсбург, в гражданском бытии профессор истории Берлинского университета. Учёный гестаповец сам рылся в бумагах физика. Его заинтересовала переписка Ланжевена с Эйнштейном.

—   Вот как, вы находитесь в дружеской связи с этим вонючим евреем! — Он поспешно сунул в карман письма Эйнштейна — каждое на рынке любителей автографов оценивалось в кругленькую сумму.

Только профессору истории могло доверить гестапо допрос Ланжевена. Но зато и полковник Бемельсбург рассматривал всю историю со специфически гестаповской точки зрения.

Он обвинил Ланжевена в ненависти к Гитлеру — в его глазах это было величайшее преступление. Ланжевен признался, что любви к Гитлеру не испытывает.

—   Но вы отрицаете и расовую теорию! — настаивал учёный следователь.

К расовой теории Ланжевен тоже не испытывал симпатии.

—   Вы ненавидите Германию! — орал Бемельсбург. — Вы стремитесь к уничтожению немецкого народа!

—   Вам, как историку, следовало бы знать, что в 1921 году я председательствовал на митинге против Версальского мира, унизившего Германию. И происходил этот митинг в Берлине,— с достоинством указал Ланжевен.

Допрос походил на дуэль на шпагах. Седой физик, так удивительно напоминавший состарившегося мушкетёра, с изяществом, не теряя ни учтивости, ни иронии, отражал беспорядочные выпады гестаповца.

Разъярённый Бемельсбург стукнул кулаком по столу.

—   Что вы там говорите о любви к германскому народу! Вы — француз, этим всё сказано. Истый немец — приверженец порядка. Француз — мятежник и разрушитель! Какую бурю породили двести лет назад ваши энциклопедисты! Вы такой же, как Даламбер и Дидро!

Ланжевен поклонился:

—   Благодарю вас. Для меня высокая честь быть таким же, как Даламбер и Дидро!

В старинной тюрьме Санте, при тусклом свете крохотного, под потолком, окошка одиночной камеры старый физик коротал часы за вычислениями на клочках бумаги — взамен отобранной авторучки шла обгорелая спичка... Работа прекращалась только с темнотой да когда из-за стен доносились крики пытаемых. Сгорбившись, бормоча в усы проклятия, Ланжевен тогда ходил по камере — четыре шага от двери к стене, четыре шага от стены к двери...

А за стенами Санте забушевала буря. «Свободу Лаижевену!» — кричали надписи на стенах, листовки, прокламации. «Пишите Ланжевену!» — требовали подпольные листки. На Санте обрушились лавины писем от учёных и студентов, рабочих и чиновников, стариков и подростков — от всех, кто не позабыл ещё, что рождён французом. Гестапо растерялось. Защита Ланжевена становилась всенародным делом. Ничего похожего заправилы тайной полиции не ожидали.