Хроники ветров. Книга суда - Екатерина Лесина

— Знаешь, тебе на пользу пошло, — Карл потер пальцами подбородок. — На себя походить стала.

— А раньше на кого?

— Раньше? На истеричную стерву, которая сама не знала, чего хотела.

— Ну спасибо.

— Ну пожалуйста, — он поднялся. — Один вопрос, напоследок, так сказать. У тебя платье есть?

— Платье?

— Да, Конни, платье. Это такая вещь, которую девушки одевают на балы… ты, надеюсь, не собиралась явиться в этом? Будет чересчур уж экстравагантно.

Я молчу. И мысленно вспоминаю все ругательства, слышанные когда либо. Платье… нету у меня платья, ни одного. В шкафу — несколько пар брюк и стопка рубашек, грязную сдаю в прачечную, откуда одежда возвращается более-менее чистой и выглаженной. Здесь ведь все равно, что носить, лишь бы удобно было. Когда-то была одежда другая. Где она? Понятия не имею.

— Понятно, — Карл верно истолковал молчание. — Значит так, Конни, не восьмого, а седьмого. Что-нибудь да подберем…

— Спасибо.

— Да не за что, милая.

На прощанье Карл целует меня в щеку. Странно, раньше он никогда не позволял себе подобных нежностей. От нового взрыва стены идут крупной дрожью. Мел с потолка снова сыплется на папки с бумагами, сами бумаги и чертово приглашение, которое смотрится здесь совершенно неуместно.

«Имеем честь пригласить…»

Строгий черный шрифт и знакомая размашистая подпись внизу.

Имеем честь… а почему во множественном числе? Ах да, конечно, Мика… Рубеус с Микой имеют честь пригласить меня на бал. Что ж, наверное, следует отписать, что я с превеликим удовольствием приму приглашение. Или как там по этикету положено? Не помню. Здесь, на заводе, как-то не до этикета… и платья не нужны.

В назначенный час я стояла во дворе Восточного Замка, рассматривая Саммуш-ун. Этакая восточная роскошь и европейская тяга к монументализму. Наверное, Карлу здесь не слишком нравится, он предпочитает вещи простые и функциональные.

Заходить внутрь не хочется, здесь так… свободно. В своем подземелье я уже почти забыла, насколько красиво звездное небо. Горы тянутся вверх, ловя ледяными панцирями молочный лунный свет, а ночь многоглазой кошкой щурится с небосвода. Воздух пахнет… чистотой. Ни солярки, ни краски, ни дыма, ни пота…на ступеньках дворца скользкая корка инея. Холодный, совсем как воздух, но этот холод бодрит и очищает, изгоняя из тела накопившуюся усталость.

И я, чтобы дать распирающей меня энергии хоть какой-то выход, делаю колесо, прямо во дворе, холодные камешки царапают ладони, и это, черт побери, замечательно.

— Браво, вижу ты в хорошей форме.

Надо же, а я и не заметила, откуда появился Карл, немного стыдно за свое ребячество и в то же время распирает смех.

— Давай, заходи, а то замерзнешь.

Внутри Саммуш-ун — это бесконечная вереница залов, одинаково помпезных, отличающихся лишь оттенками сумрака, в них обитающего. Между залами узкие анфилады и тонкие, похожие на иглы колонны. Я не воспринимала Саммуш-ун как место, в котором можно жить. Обитать — да, временно, недолго, чтобы увидеть и восхититься монументальностью архитектуры и пышностью обстановки, но не жить. Отведенная комната давила на меня своей пустотой. Темно-синие стены с серебряным орнаментом, белый ковер на полу, неправдоподобно-хрупкая — прикоснуться страшно — мебель и хрустальная люстра.

Одно хорошо — окон здесь не было. Декоративные портьеры из белого, изломанного крупными складками атласа имелись, а окон не было. Не то, чтобы я боялась — Карлу незачем убивать меня, да и не будет он опускаться до подобной пакости, шею свернет и все — просто неудобно как-то здесь, особенно после той клетки в которой я жила последний год.

На низком столике стоит бутылка вина и бокал на тонкой ножке, пожалуй, именно то, что надо. Сто лет не пила хорошего вина. Темное, тягучее, с легким земляничным привкусом.

Тора любит земляничное варенье и пьет чай в огромной пустой комнате, почти такой, как эта. Я давно не вспоминала про Тору.

— Миледи желает принять ванну? — робко поинтересовалась девушка-служанка, а я и забыла про нее. Симпатичная, чистое личико и ясные глаза, во взгляде надлежащее почтение, но не испуг. О чем она меня спрашивала? Ах да, ванна.

— Да, пожалуйста.

Получасом спустя, лежа в горячей воде, я чувствовала себя бесконечно счастливой. Возможно, идея с балом не так и плоха. Потом столь же долго лежала в кровати, прислушиваясь к окружающей тишине. Непривычно. И воздух чистый, и пространство… после моей комнатушки вокруг чересчур много пространства. Может, пока не поздно, есть смысл вернуться назад? Карл будет недоволен…

— Я это не надену!

Застывший туман то отливает чернотой, то дерзко вспыхивает огнем холодных аметистов, то встревоженный порывом воздуха, растекается глубокой сапфировой синевой. Ткань живая, норовит соскользнуть с ладони… это не для меня, я никогда не надевала ничего подобного.

— По-моему будет мило. — Карл переводит придирчивый взгляд с меня на платье. Оценивает. Сейчас поймет, что подобные наряды совершенно мне не идут, я же воин. А в этом… я буду чувствовать себя голой.

— Королевой, солнце мой. В этом ты будешь чувствовать себя королевой… Повернись. Подбородок чуть выше… бриллианты? ПСшло. Рубины, изумруды тоже отпадают. А вот жемчуг… примерь.

— Что? — мне к этому сооружению из тумана и прикасаться страшно.

— Все, Конни, все. И пожалуйста, не возражай, слушайся меня и все будет хорошо… — Он был весел и доволен жизнью, а я чем меньше времени оставалось до этого треклятого бала, тем неувереннее себя ощущала. Куда я лезу? В Хельмсдорф? Мало было боли? Много, чересчур много, чтобы относиться к предстоящему мероприятию спокойно, но и перечить Карлу нельзя.

Платье льнет к телу, переливаясь всеми оттенками ночи.

— Замечательно, — Карл ловко защелкивает замок ожерелья. — Зеркало вон там, подойди… и перестань дрожать. Где твое самолюбие, Коннован? Кого ты там боишься?

Никого. Я никого не боюсь. И самолюбие у меня есть.

В зеркале незнакомка. Белые волосы, белая кожа, черные капли жемчуга и платье-туман… это не я, я не могу быть такой… красивой?

— И все-таки я — гений, — заметил Карл. — Главное, милая моя, меньше думай о том, что думают о тебе другие. В конечном итоге это не так и важно.

Глава 4

Фома

— Шалым миром, талым словом, ветром темным… живи-живи, неси-неси ветер слово мое по-над водою, по-над землею, к птице вещее, зверю тихому… — завывала ведунья. Звенели серебряные запястья, тонко дребезжали вплетенные в длинные косы колокольчики, гулко ухал обтянутый кожей бубен.

— Перьями золотыми шерсть его, когтями серебряными лапы его, огнем красным глаза его… вином напою, зерном накормлю…

По полу туманными змеями расползалась вонь, и Фома, не удержавшись, чихнул. Глупо все, ну до того глупо, что смех разбирает. А засмейся — оскорбишь. По всему видать, что седовласая ведьма к уважению и почитанию привыкла, люди ее знают, верят, и от слова ее зависит дальнейшая судьба Фомы.

Михель сам запрягал в повозку коня, сам ездил в соседнюю деревню, сам уговаривал старуху помочь, и сам же о цене договорился. Две золотые монеты не так и много за всеобщее спокойствие и мир в доме. А ведьма… пускай шепчет свои заклинания.

— Зов мой ни ветру не растащить, ни воде размыть, ни огню пожечь, ни морозу заморозить… ни цепями, ни кнутами, ни железом каленым, кровью опоенным… словом зверя зову… — Руки взметнулись к темному потолку, а тяжелые браслеты вниз поехали, обнажая худые костлявые руки, медно-бронзовую кожу да темные, точно углем вычерченные вены.

Ведьма была стара и сурова. Въехала в деревню, восседая на копне сена, прикрытом лохматым Михелевым тулупом. Люди вышли встречать, молча кланялись, а она даже не соизволила кивнуть в ответ, будто не видела… а она и не видела, уже позже, когда герр Тумме привел старуху, Фома заметил блеклые, затянутые белесой пленкой глаза.

— А ты не гляди, что слепая, — сказала тогда ведьма, ледяной лапой ухватившись за руку, — порой меньше тут видишь, тем больше там открыто.

Фома не слишком-то в это поверил, однако покорно помог поставить в центре комнаты треногу, неимоверно грязную, закопченную, норовившую перекоситься на один бок. И углей из печки нагреб, и мешочки с травами раскладывал. Ведьма принимала помощь с полнейшим безразличием, будто привыкла. А может, и вправду привыкла.

В любом случае поскорей бы все это закончилось, Ярви, небось, изволновалась вся. Ради нее он согласился, ради нее терпит и будет терпеть столько, сколько надо.

— Шорохом-камышом, полынью-матушкой… сон-травой да крестом петровым… березою черной да белой ольхою… — ведьма на ощупь находила нужный мешочек, подкармливая рубиновые угли мелкой древесной трухой. Угли шипели, иногда брызгали мелкими искрами, а комната наполнялась удушливым черным дымом, в котором дробным серебром перекатывался звон колокольчиков.