Птицелов - Юлия Остапенко

— Марвин, я буду говорить начистоту, — подавшись вперёд и потирая мокрые ладони, сказал Клифорд из Стойнби. — Заключая с сэйром Робертом соглашение о твоём браке с Гвеннет, я отдавал старый долг, которого не мог не вернуть. И оба мы поклялись, что если лишь один из нас доживёт до этого дня, то проследит, чтобы ваш союз скрепил наше примирение. Это было делом чести, понимаешь? К тому же Гвеннет всегда любила тебя. А ты… ты был беспутным юнцом, и вырос в такого же беспутного мужчину. Ты меняешь женщин через день, дерёшься в кулачных боях, а после скандала на балендорском турнире я подумал даже…

Грохот падающего стула заглушил его слова. Клифорд из Стойнби потрясённо уставился на своего будущего зятя, который стоял над ним, широко расставив ноги, побелев от ярости и стискивая рукоять меча. Марвину стоило только выдернуть его из ножен, лишь выдернуть, и всё было бы кончено — он не смог бы жениться на дочери человека, под гостеприимной крышей которого обнажил клинок. Но тогда он вернулся бы в Таймену один, без Гвеннет, а даже если не вернулся бы — королева Ольвен дотянется до него, где бы он ни оказался. Почему-то он не сомневался, что она очень злопамятна.

Но он не думал, и помыслить не мог, что Стойнби знает про Балендор… знает… знает про Балендор?!

— Вы знаете про Балендор и всё равно отдаёте за меня свою дочь?! — потрясённо спросил Марвин. Клифорд тоже встал, его взгляд был сух и холоден.

— Отдаю, — кратко сказал он. — Потому что это твоё бесчестье и твои грехи. Ты сам будешь их искупать. А я должен искупить свои.

— Ценой жизни вашей дочери?

— Почему жизни? Я верю, ты будешь к ней добр. Но… если ты не будешь… Марвин, если ты не уверен, что сможешь обращаться с ней, как подобает, я готов освободить тебя от клятвы, которую дали мы с твоим отцом.

Марвин слегка нахмурился и даже не испытал радости, хотя давно мечтал услышать от Стойнби подобные слова.

— А как же ваши долги? Которых не искупить иначе?

— Ты не хуже меня знаешь, что бесчестье относительно. И для меня в данном случае отдать мою дочь человеку, который будет ненавидеть её до конца жизни, — бесчестье хуже того, которое я искупаю, устраивая ваш брак.

— Я не буду её ненавидеть, — искренне сказал Марвин. — Да что вы, сэйр Клифорд, ненавидеть её… невозможно.

— Тебе так сейчас кажется.

Марвин хотел возразить и понял, что нечего. Взгляд сэйра Клифорда смягчился.

— А может, я и поспешил с выводами, — почти ласково сказал он. — Всё же твой отец был великодушным человеком, ты не мог совсем ничего не взять от него. Но я всё равно предлагаю тебе подумать. Если ты уверен, что сделаешь её несчастной — откажись. Я распущу слух, что сам расторг помолвку, и тебе ничего не будет угрожать.

Если ты уверен, что сделаешь её несчастной… «Странно, — подумал Марвин, — когда у меня будет дочь и я буду вести подобный разговор с её будущим мужем, я, наверное, скажу: если ты не уверен, что сделаешь её счастливой. А впрочем, разве это не одно и то же?»

— Повидайся с ней, — сказал Стойнби.

— Мы виделись за обедом.

— Я не о том. Наедине. Лучше завтра, с утра. До завтрака она всегда гуляет в саду с северной стороны. Успокой её. Она места себе не находит.

— Правда? — глупо спросил Марвин.

— Сам увидишь, — сэйр Клифорд помолчал, потом развернулся к камину, поднял голову, уронил взгляд на оленью голову, и его взгляд затуманился дымкой мечтательности. — Я тебе рассказывал, как добыл этого красавца?

«Что-то мучает вас, сэйр Клифорд, — размышлял Марвин, глядя на его обрюзгшее лицо, отвисший живот, поблескивающее на свету лысое темя. — Что-то вас терзает, давно и жестоко, вы не находите себе ни места, ни покоя, иногда забываетесь в охоте, в воспоминаниях, в снах. Вы придумываете ритуалы — к примеру, забываете винные кубки, потому что на самом деле не хотите меня видеть в вашем доме. Вы отдаёте мне свою дочь на откуп, хотя должны не мне, и я даже не знаю, кому и что вы должны, как и вы не знаете, кому и что должен я, и вы загоняете меня в угол иллюзией выбора, лицемерным подобием благородства… как когда-то загнали вас.

Мы очень похожи с вами, и, наверное, оттого я играю с вами в эту игру».

— Нет, — сказал Марвин. — Вроде бы не рассказывали. И как же?

Утром, едва рассвело, Марвин накинул поверх рубашки плащ и спустился вниз. Замок ещё спал, только из кухонных окон доносился треск пламени и валил низкий белый пар.

Марвин вышел за конюшни и оказался в саду. Зимой здесь было довольно уныло: чёрные ветви, голая, тщательно вычищенная от жухлой листвы земля. Прошедшая ночью метель намела сугробов, но они уже начинали таять, и грязь расплывалась по ним серыми потёками. Зима на юге — гадкая вещь: промозгло, слякотно. Марвин всегда старался проводить зимы севернее, там, где кровь лилась на снег, а не на грязь. Но эта зима, похоже, станет неприятным исключением… Хотя когда девственная кровь Гвеннет из Стойнби прольётся на белоснежную простыню, вполне можно будет представить себе, что это снег.

И одновременно с этой мыслью — немного циничной, немного жестокой — он увидел её. И тут же подумал: «Нет, проклятье, нет, я не должен этого делать. Я не должен». Он даже сам не знал, чего именно не должен: просто не должен, и всё.

После метели небо очистилось, и утро выдалось ясным, но всё равно прохладным, и Гвеннет надела длинный плащ с капюшоном — только виднелись из-под подола каблуки сапожек. Перчаток на ней не было, она шла по саду, касаясь чёрных стволов голыми пальцами, пачкая руки о влажную кору, и со стороны казалось, что так она разговаривает с деревьями — одним прикосновением, кратко, нежно: ты как тут, хорошо? ничего не нужно? я скоро вернусь. Марвин подумал, что, наверное, она целует их, когда думает, что никто её не видит.

Он окликнул её, чтобы не пугать, но она всё равно испугалась — вздрогнула, развернулась, ухватившись за нижнюю ветку вишни. Ветка треснула, тонкая крона содрогнулась, зашумев ветвями. Марвин подошёл к Гвеннет вплотную, взял её приподнятый, крепко стиснутый кулачок, разжал её разом ослабевшие пальцы и вытряхнул из них обломки веток. В руке осталась чёрная крошка мёрзлой коры, и Марвин увидел, что на ладони Гвеннет очень короткие бороздки — маленькие и растопыренные, словно след птичьей лапки на снегу. Не думая, что делает, он сжал её пальцы снова в кулак. Почему-то ему было тяжело смотреть на эти бороздки.

— Месстрес, вы не замёрзли? — спросил он и наконец взглянул ей в лицо.

Гвеннет глядела на него в упор, и, хотя было безветренно, тонкая паутинка русых волос, выбившихся из-под капюшона, дрожала вокруг её лица. У неё были очень большие глаза, нереально большие, чуть не в пол-лица, и от этого она выглядела совсем ребёнком — и всегда будет выглядеть, хоть в сорок, хоть в шестьдесят, если, конечно, не сгорит раньше… Странная мысль — отчего он так подумал? Но ведь подумал именно это: сгорит, тихо, безропотно, как тонкая белая свеча, которая и существует-то лишь для того, чтобы гореть. И Марвин даже видел огонь, который спалит эту свечу: он теплился в глубине детских глаз Гвеннет, и нужно было погасить его, чтобы её спасти. Марвин знал это, так же чётко, как то, что не любит её, и никогда не сможет любить, просто потому, что у него по горло других забот.